Сегодняшний наш рассказ — довольно типичный в талмудической литературе (особенно в ее палестинской ипостаси) анекдот: краткий, но насыщенный содержанием и с неожиданной концовкой. Как это нередко бывает в талмудической литературе, у значительного рассказа есть несколько изводов. Так и у нашего имеется пять версий, из коих я приведу здесь две, наиболее, на мой взгляд, интересные.

Иерусалимский Талмуд, Пеа, 1:1 15г

Рабби Шмуэль, сын рава Ицхака, имел обыкновение, взявши ветви, восхвалять невест. А рабби Зеира, когда видел его за этим, имел обыкновение скрываться от лица его. Говорил: Погляди на этого старика, как он позорит нас. А когда тот умер, были три часа грома и молнии в мире, и вышла Бат-Коль и сказала: Умер рабби Шмуэль, сын рава Ицхака, воздающий добро! А когда пошли воздавать ему добром, спустился огонь с небес и, приняв форму огненной ветви, отградил [погребальное] ложе от общины. И говорили люди: Вот он тот старик, коему выросла ветвь.
Оба героя нашего рассказа, амораи третьего поколения, уроженцы Вавилонии, в юные годы возлюбили далекую Страну Израиля и, оставив тучные земли богатой империи Сасанидов, отправились жить и умереть в Земле обетованной, где оба завоевали уважение коллег, но навсегда остались чужаками. Неясно, прибыли ли они вместе и были ли близки в повседневной жизни, но общность судьбы, наверное, сыграла какую-то роль. Шмуэль, сын рава Ицхака, был знатоком агады и славился добрыми делами на общественной ниве. Зеира был знатоком галахи и аскетом. Он стремился полностью проникнуться учениями страны Израиля, слиться с избранной им новой культурой, что, однако, происходило не совсем гладко. О трудностях рабби Зеиры в Земле обетованной есть немало рассказов как палестинского, так и вавилонского происхождения, и мы обратимся к ним в последующих колонках. О рабби Шмуэле, чьи агадические толкования рассеяны по всей литературе Талмуда, мы мало что знаем, и лишь история его смерти изложена в пяти версиях.

Согласно версии Иерусалимского Талмуда, мудрец был чрезвычайно усерден в оказании почестей невесте. Этот вид почестей в талмудической литературе называют грецизмом килус (от калос — красота) и придают ему немалое значение. Сопровождая невесту в дом ее будущего супруга, вокруг нее плясали, показывали разные фокусы и акробатические трюки, сообщая тем самым праздничность всему процессу. Обычай этот, по-видимому, был народного происхождения, хотя и мудрецы уделяли ему внимание. В вавилонском талмудическом трактате Ктубот (17а) говорится, что уже школа Шамая и школа Гилеля спорили о том, как правильно петь перед невестой. Если вавилонские мудрецы любили потешать невест, то в Палестине килусим были, возможно, приняты среди простых людей, но считались зазорными для мудрецов. Трудно сказать, почему среди многочисленных различий между культурами вавилонских и палестинских амораев возникло и это различие. Может быть, как об этом свидетельствует Вавилонский Талмуд, в период танаев все мудрецы наряду с простонародьем плясали перед невестами, а в эпоху амораев в Стране Израиля возобладала элитарная тенденция, согласно которой мудрецу плясать негоже, а вавилоняне остались верны древнему обычаю. Не исключено, однако, что пляски мудрецов и в древние времена были приняты только в Вавилонии, и чтобы оправдать этот обычай, вавилонские амораи атрибутировали его древним танаям Страны Израиля. Так, по крайней мере, я хочу понимать завязку конфликта: между нами столкновение культур, столкновение двух образов мудреца. Следует ли мудрецу плясать вокруг невесты, как царь Давид плясал перед ковчегом, или следует дистанцироваться от плясок юношей и взирать на них со снисхождением? Вавилонский эмигрант рабби Шмуэль ведет себя по вавилонской модели — он без устали пляшет перед невестами, исполняя при этом какой-то дивертисмент: то ли жонглируя ветвями, то ли изображая что-то с их помощью. Надо полагать, невесты и гости были довольны. Но второй вавилонский эмигрант, рабби Зеира, сталкиваясь с поведением своего коллеги и земляка, смущается и уходит, а за глаза даже осуждает Шмуэля, заявляя, что его легкомысленные пляски на улицах позорят ученое сословие. Тем самым он как бы говорит: ну, я-то уже совсем не вавилонянин, и обычаи тамошние мне чужды.

Так продолжается, пока не случается неизбежное — плящущий мудрец умирает. Смерть его получает весьма драматическое оформление: продолжительные громы и молнии нисходят с небес, и, чтобы они не были случайно объяснены природным катаклизмом, звучит Бат-Коль, фемининная персонификация божественного голоса, заменившая в творчестве талмудических мудрецов божественный глагол библейских пророков. Бат-Коль провозглашает, что пляшущий старец, чьих экстравагантных действий стеснялся старательный ассимилянт рабби Зеира, был человеком добродетельным, или, в талмудической терминологии, «воздающим добром», то есть творящим добро просто так, не ожидая награды или благодарности. И чтобы слушатели божественного глагола, идущие воздавать мудрецу добром (а прийти на похороны человека считается одной из самых важных добродетелей, ибо умерший уже не сможет никого отблагодарить), не сомневались, в чем именно состояла добродетель покойного, с неба спускается огненная ветвь. Имеется в виду, что она подобна тем ветвям, с коими мудрец плясал на свадьбах. Однако небесная ветвь не столь безобидна — она преграждает путь к погребальному ложу, демонстрируя людям ту дистанцию которая есть между ними и человеком, которого они недостаточно почитали при жизни. Конфликт между обществом и аутсайдером отображается в создавшейся немой картине и становится укоризной живущим.

*

Берешит раба, 59:4
Когда умирал рабби Шмуэль, сын рава Ицхака, тот, что с тремя ветвями плясал [перед невестами], пришли ветры и вихри и вырвали все добрые деревья в Земле Израиля.
Почему так? Потому что он собирал с них ветви и восхвалял с ними невест.
А мудрецы говорили: Почему он поступает так и позорит Тору?! Сказал рабби Зеира: Оставьте его, потому что он знает, что делает.
Когда же он умер, и пошли [мудрецы] воздать ему добром, то спустилась [с неба] огненная ветвь и сделалась как бы миртовой ветвью, и отделила [погребальное] ложе от общины. И говорили: Взгляните на этого старца, ради него был явлен венец!
В этой версии рассказа наш герой пляшет, потешая невест, и ветки его — это ветви добрых деревьев, и, по-видимому, на свадебном пиру они намекают на плодородие иного рода. И после смерти мудреца приходят ветры и вихри и ломают те самые деревья в знак очень ультимативного траура: к чему эти ветви, если ими уже некому веселить невест? Самое пришествие ветров и вихрей имеет целью придать особенный характер происшедшему. «Ветры и вихри» — это парафраз на арамейский пересказ 3 Книги Царств, 2:11: «…вдруг явилась колесница <...> и вознесся Илия в вихре [арамейский пересказ: унесли его ветры и вихри] на небо». Таким образом, нечто профетическое есть в облике умершего, и в высших мирах обеспокоены его репутацией. В этой версии неприятие вавилонского мудреца его палестинскими коллегами находит более явное выражение — они сетуют на его поведение, а рабби Зеира, не столь молчаливый и робкий, как в предыдущей версии, пытается реабилитировать своего собрата. Однако рабби Шмуэль по-прежнему остается аутсайдером. Уважаемый или отвергаемый, он в любом случае чужой, и палестинские ученые круги взирают на своего неудобного коллегу с некоторой дистанции. Потому вновь необходимо знамение, и уже без трансформаций божественного глагола с небес нисходит огненная ветвь, вызывая трепет собравшихся. Но, приблизившись к земле, она обращается в обычную миртовую ветвь, с коей покойный выступал перед невестами, и преграждает путь между собранием мудрецов и ложем умершего. В отличие от огненной, через миртовую ветвь можно переступить. Но ее небесная природа по-прежнему вызывает трепет, сохраняя ту самую дистанцию, которую палестинские собратья хранили по отношению к странному вавилонянину. Показательно, что последние слова в этой версии, в отличие от предыдущей, говорят сами мудрецы, а не народ, выражая тем самым раскаяние и готовность принять умершего, коему на небесах вырастили ветвь, в качестве примера для подражания.

Редактор Берешит раба привел этот рассказ в контексте истолкования стиха Берешит, 25:7, о старости Авраама. В толковании используется стих из Псалмов: «Следующий за справедливостью и милосердием найдет жизнь, справедливость и почет» (21:21), который понятен относительно самого Авраама. Но стих этот вкладывается в уста рабби Шмуэля бен Ицхака («Рабби Шмуэль, сын рава Ицхака, истолковал при помощи стиха: “Следующий за справедливостью и милосердием найдет жизнь, справедливость и почет“»), и в качестве иллюстрации к этому стиху излагается вышеприведенный рассказ. Нетрудно заметить, казалось бы, легкое несоответствие. Герой, конечно, следовал за справедливостью и милосердием —как он их понимал. Герой в конечном счете обрел почет. Но после смерти. Ироничен ли редактор Берешит раба? Возможно, ироничен, но вместе с тем он хочет сказать, что «найти жизнь» — это обрести жизнь после смерти, став рассказом, став символом — миртовой ветвью, взращенной после смерти того, кому при жизни отказывали в почете.

Так происходит непростая интеграция вавилонского мудреца в интеллектуальную культуру Страны Израиля. Есть такие мудрецы, которым нужно вычеркнуть себя былого, свою память и лояльность, с тем чтобы начать интегрироваться в окружающую среду, коей он все равно будет в известной мере чужд. Есть иные, кому хватает мужества быть верными себе, и со временем их культурный багаж становится частью окружающей цивилизации — пусть только тогда, когда вихри и ветры уносят самого носителя уникального багажа в иные миры. Это, наверное, не очень утешительно, но так устроен мир.