Возвращаясь к теме испытаний и соблазнов, мы прочитаем три рассказа из Вавилонского Талмуда (Кидушин 80а-81б), из цикла, с другими частями которого мы уже знакомились ранее. Рассказы, избранные на сей раз, объединены общей темой, волнующей религиозное сознание мудрецов Талмуда, – отношением к греху и грешнику.
Согласно мировоззрению мудрецов Талмуда, каждому человеку свойственно грешить, но некоторым удается противостоять подобным склонностям. Данное представление подкреплено самой антропологической моделью человека: йецер ха-ра, дурное начало, наполняет его с младенчества, но йецер ха-тов, начало доброе, возникающее с обретением мудрости, противодействует разрушительным поползновениям первого. Но каково в рамках такой модели должно быть отношение к согрешающим?
В первых двух рассказах палестинские танаи подвергают грешников насмешкам, что приводит самих мудрецов к неминуемым испытаниям, в третьем же рассказе малоизвестный палестинский танай подвергает насмешливой критике сам источник греха. Грешный человек нередко является объектом насмешек остальных – у тех, кто, по крайней мере, избег большей части злоключений бедолаги. Ведь смех у человеческих существ, по мнению Анри Бергсона, вызывает тот, кто попал в ситуацию контролируемого зла, смех – выражение наслаждения смеющегося тем, что в данной ситуации оказался не он. Когда доля зла, обрушившаяся на незадачливый объект осмеяния, превышает уровень, согласно культурному коду допустимый для смеха, несчастный становится уже объектом сожаления. Так кремовый торт на физиономии злодея в кинематографической сцене – это смешно, но асфальтовый каток на той же физиономии смеха не вызовет. Герои последующих рассказов, люди богобоязненные и уверенные в избранной ими стезе праведности, считают себя вправе смеяться над грешниками. Они не дают себе труда удержаться от смеха, глядя на людей, не способных удержаться от совершения дурного и потому достойных осмеяния. В обоих рассказах помимо насмешливого мудреца фигурирует не кто иной, как сам Искуситель, Сатана. Эта персона, унаследованная постбиблейским иудаизмом из книги Иова, приобрела весьма представительное досье в литературе эпохи Второго Храма и в писаниях ранних христиан. Адаптированный талмудическими рассказчиками Сатана ответственен за соблазн, обвинение и наказание соблазненного грешника. Особенно популярен этот герой в творчестве именно вавилонских рассказчиков, но, как правило, они не называют его библейским атрибутом («Сатан» – противник), а просто – «он». Так и в наших двух рассказах – Сатана подразумеваем, но не называем (когда рассказчик говорит «привиделся», имеются в виду происки извечного искусителя):
Рабби Меир насмехался над грешниками.
И вот однажды привиделся ему в виде женщины, на другом берегу реки.
Парома не было, и потому схватил веревку и стал перебираться (вброд).
Когда добрался до середины веревки, тот [Сатана] оставил его.
И так сказал: Если бы не восклицали на небесах: Берегите Меира и его учение, то не стоил бы ты и двух монет!
Рабби Акива насмехался над грешниками.
И вот однажды привиделся ему в образе женщины, на вершине пальмы.
Вскочил на пальму и карабкался по ней.
Когда добрался до середины пальмы, тот оставил его.
И так сказал ему: Если бы не восклицали на небесах: Берегите Акиву и учение его, то не стоил бы ты и двух монет!&&
Герои этих рассказов – едва ли не самые ключевые фигуры эпохи танаев. Оба мудреца, уверенные в своей праведности и в том, что сами никогда не окажутся на месте ничтожных грешников, смешных в своем упорном стремлении ко злу, попадают в ситуацию соблазна, устроенную извечным соблазнителем, не выдерживают испытания и становятся марионетками в руках собственных страстей. В обоих случаях Сатана принимает облик женщины, и очевидно, что облик этот не может не пробудить в мужчине, сколь бы праведен он ни был, неукротимого желания. Один из мудрецов, внезапно лишенный вожделенного объекта, оказывается в середине реки, мокрый и жалкий, и, наверное, не менее смешной, чем осмеиваемые им грешники. Второй, оставивший приличествующую его статусу степенность, карабкается по пальме, не задаваясь вопросом о том, как там оказалась столь привлекательная дама, и останавливается на полпути к опустевшему вместилищу соблазна, также в состоянии не менее жалком, чем те грешники, над которыми он смеялся.
Наказанные за свое самомнение и неэмпатическое отношение к грешникам, мудрецы извлекают урок, центральный для этих рассказов. Рассказчик хочет сказать, что всякий человек содержит в себе склонность к греху и лишь наиболее сильные способны не дать своим влечениям возобладать над собой. В каждой конкретной житейской ситуации любой праведник может не выдержать испытания, а любой грешник, пусть потенциально, может оказаться победителем в схватке со злом. Наши рассказы подтверждают важную для раввинистического иудаизма идею: не следует осуждать человека, сколь бы грешен он ни был. Господь судит грешников, а не человек. А извечный Противник – всего лишь слуга Бога. Его функция в рассказе – последовательно соблазнить, осудить и наказать возомнивших о себе мудрецов. В обоих случаях единственной заслугой, способной в какой-то мере нейтрализовать жестокую силу соблазна, является изучение Торы. Это та культурная и религиозная ценность, которая в равной мере дорога и раввинистическому ученому сообществу, и Сатане, и Тому, кто восклицает в высших сферах, что Тору, или учение, такого-то следует беречь.
А вот и третий рассказ о соблазне и об аналогичном столкновении мудреца с Сатаной:
Пeлимо имел обыкновение говорить: Стрелу в глаз Сатане!
Однажды был канун Дня Искупления. <…>
Явился ему виде нищего, стал у ворот и позвал.
Вынесли ему хлеба.
Сказал им: В такой день, как этот, все внутри, а я снаружи?!
Ввели его и принесли ему хлеба.
Сказал ему: В такой день как этот, весь мир ест вместе, а я один?!
Ввели его и усадили со всеми.
И было его тело полно воспалений и язв, и делал он мерзкие вещи.
Сказали ему: Сиди смирно!
Дали ему чашу, закашлялся и отхаркнул в нее.
Накричал на него.
Упал и умер.
Услышал, что кругом говорят: Пелимо! Человека убил! Пелимо! Человека убил!
Сбежал и спрятался в отхожем месте.
Пошел тот и пал перед ним.
И когда увидел, как тот печален, открыл себя.
Сказал ему: Почему ты так говорил?
Сказал ему: А как говорить?
Сказал ему: Милосердный, прикрикни на Сатану! &&
Герой этого рассказа, носитель редкого имени Пелимо (арамеизированная форма греч. Филимон), – малоизвестный танай 5-го поколения, от которого не осталось никаких учений, но несколько историй в Вавилонском Талмуде свидетельствуют о его праведности. В первой фразе этого рассказа наш мудрец ругает Сатану, проклиная его каким-то, видимо, идиоматическим выражением того времени. Пелимо хочет сказать, что человеческие беды происходят от злокозненного присутствия Сатаны и, если бы тот был уничтожен, человечество смогло бы вздохнуть спокойно и более не творить зла. Таким образом, мудрец сомневается в том, что зло имманентно человеческой природе, и мечтает о мире, где никто не будет соблазнять человека соблазнами, пред которыми тот не может устоять: красотой, властью, силой. И потому Сатана выходит навстречу мудрецу без своего привычного арсенала притягательных страстей, в скромном облике просителя подаяний и создает ситуацию житейскую и вполне повседневную – испытание гостеприимством. Казалось бы, сексуальное испытание должно быть гораздо сильнее, но оказывается, что это не так. Общим местом обоих испытаний является встреча с Другим.
Человек не оказывает гостеприимства никому, но лишь себе подобному. Вопрос в том, где пролегает граница подобия. Тем самым присутствие гостя позволяет хозяину определить и обрести себя. Так некогда лаконично сформулировал Эммануэль Левинас: «Субъект – всегда тот, кто оказывает гостеприимство», а со временем заострил это определение: «Субъект – заложник Другого». Согласно даже самому минималистскому прочтению этой мысли, Другой не может быть объектом моего использования, я должен предоставить ему быть господином в своем мире, ни на минуту не покидая отведенных мне границ. Однако в ситуации соблазна границы рушатся, и недавний заложник рвется, как в первых двух историях, пленить женщину, лишить ее прежней суверенности. Ему нужна ее красота. А в случае испытания присутствием нищего испытуемому нищий не нужен, он не хочет им обладать. Наоборот. Как это объясняет Жак Деррида, явление незнакомого гостя создает конфликт между политическим и этическим. Политическое начало требует уважения границ, паспортного контроля и уверенности в том, что гость не опасен. Оно предпочло бы, чтобы нищего не было вовсе. Этическое же начало призывает принять любого, кто нуждается в помощи.
Мнимый нищий приходит к вратам нашего героя в канун Йом-Кипура, Дня Искупления, когда все, кто вскоре будет поститься, уже возлежат за особенно сытной разделительной трапезой. Оставшиеся грехи искупит приближающийся «грозный день», а пока нужно набраться физических сил накануне поста. Это ли день для обретения новых грехов? Но нищий уже у двери, он просит участия, и тем самым границы мира нашего героя оказываются под угрозой. Однако герой как человек, обученный морали, ведет себя должным образом: он дает хлеб, пытаясь в то же время оставить Другого за пределами дома. Но Другой просится вовнутрь – и его пускают. И тогда, будучи внутри, он продолжает быть Другим – язык его тела иной, у него не только нет одежд участника праздничной трапезы, но он снимает свои одежды, являя взорам пирующих нестерпимое зрелище воспалений и язв, которое неминуемо, пугая и настораживая, рассказывает им о той жизни, что за пределами их дома. Здесь уже необходимо приструнить чужака, попросить его подчиниться законам хозяев, сказать: "Сиди смирно!" (буквально: «сиди красиво», то есть веди себя по принятому у нас канону). Но чужак, усмотревший в этом посягательство на его суверенитет, бунтует: когда ему, как принято на античном симпозиуме, принесут чашу, он отрыгнет в нее, выказав тем самым неприятие хозяйского этикета. Чужие, нарушающие правила нашего этикета, представляют угрозу самому существованию нашего мира. Защитная реакция мудреца, по-видимому, была сильна, и мнимый проситель, как бы сраженный гневом хозяина, уже агонизирует у его ног, а домочадцы и гости, еще совсем недавно молчаливая интегральная часть дома мудреца, мгновенно сепарировавшись, трезвонят, что их хозяин – убийца.
Заботливо построенное здание жизни мудреца, его башня из слоновой кости рухнула, и тот, кто ранее скрывался за надежными стенами своего дома, бежит. Тот, кто не смог сохранить суверенность бездомного, сам становится бездомным. Пелимо, несущий каинову печать убийцы, не может подойти к чужим воротам и находит приют в самом общественном из мест – в городском отхожем месте, которое принадлежит всем и в коем ничто не отделяет пришедших друг от друга, даже перегородок, принятых сегодня, нет. Но мнимый труп нищего преследует мудреца, оказываясь вслед за ним в сортире как зримое напоминание совершенного греха, в стиле современной черной комедии. Излишне указывать на комический эффект происходящего, равно как и на полное отсутствие апологетических намерений у рассказчика.
Печаль героя, не выдержавшего достаточно простое испытание близостью Другого, была искренней, и потому Сатана срывает маску мнимого нищего. Открывшись, он объясняет соблазненному и раскаявшемуся герою, в чем его проступок. Но герой все еще недоумевает – если не проклинать Сатану, то что следует говорить? На что следует уповать грешнику? Как жить дальше, если зло все время будет присутствовать в человеческой среде? Разве человеческая природа способна измениться? Ответ Сатаны прост и сулит малую надежду. Следует просить Бога ограничить вмешательство Сатаны в жизнь людей. По-видимому, Сатана хочет сказать провозгласившему его персоной нон-грата мудрецу, что сам он – не более чем исполнитель Высшей воли. Но вряд ли за этим стоит стройная теория предопределения, скорее – глубокое религиозное принятие существующего порядка вещей и осознание божественного присутствия в мелких и даже постыдных деталях этого мира. Остается лишь просить Бога об обуздании сил энтропии, на милосердие его уповая. На чем и расстанемся на сей раз.
