1.

...Вот, скажем, Плохие Евреи дразнят своего православного еврейского друга Г. и задают ему неудобные вопросы, а также высказывают всякие идиотские соображения. В частности, высказывают соображение о том, что когда еврей подходит к причастию, вино претворяется в кровь христианских младенцев.
— Одного конкретного христианского младенца, — с большим достоинством говорит православный еврейский друг Г.
На это, увы, у Плохих Евреев никакого ответа не находится.

2.

...Вот, скажем, во время книжного фестиваля очень энергичная, очень голосистая, очень крупномасштабная мать, перекрыв собою центральный проход, нарочито громко выговаривает худенькому длинноволосому мальчику лет шести:
— Зачем ты просишь меня купить еще книжек? Неужели ты уже прочитал все книжки в доме? Когда же ты успеваешь читать столько книжек?!..
— Бога ради, мама... — тихо говорит худенький мальчик и морщится.

3.

...Вот, скажем, литератор Н. решает, по собственному выражению, «подвергнуть себя самодисциплине» и с этой целью обещает себе записывать, сколько времени у него на что уходит. В первый же день он тратит примерно часов шесть на выбор лучшей программы для записывания, еще часа полтора — на адский срач в ЖЖ по поводу достоинств этой программы перед другими аналогичными программами, еще некоторое время — на объяснение жене, что это он там записывает, пока она ему рассказывает, какой он мудак. К шести часам вечера литератор Н. садится, наконец, поработать. Через полчаса в его списке сделанных дел появляется пометка: «Думал о смерти. Ничего не придумал».

4.

...Вот, скажем, молодая пара из двух хорошеньких маленьких хипстеров неопределенного пола ласково курлыкает на кривой зеленой скамейке у Винзавода:
— Давай что-нибудь съедим!
— Ну, что-нибудь съедим…
— А ты хочешь есть?
— А ты?
— А ты?
— Ну если ты хочешь, то и я хочу.
— Ну тогда я хочу, но только вместе с тобой.
— Ну вместе с тобой и я хочу.
— А где?
— А где ты хочешь?
— А ты?
— А мне все равно, ты решай.
— Нет, ты, ты!
— Так ведь в прошлый раз я! Теперь ты решай.
— Нет, ты решай!
— Опять я решай?
— Ну ты же мальчик!..
— Опять я мальчик?!..

5.

...Вот, скажем, художник Р. рассказывает историю о том, как папа приучил его к мысли, что врать — стыдно. Когда художник Р. был совсем маленьким, его папа, видный советский театральный деятель, часто водил сына гулять вместо парков и скверов по толкучкам и барахолкам. Папа объяснял это тем, что на толкучках «получает уроки жизни», «напитывается языком» и присматривает всякие мелочи для театральных костюмов. На самом же деле у папы была требовавшая удовлетворения постыдная страсть, которую он скрывал даже от жены. Эта-то страсть и гнала его в злачные места. Папа быстро протаскивал маленького, укутанного по уши будущего художника Р. мимо первых рядов, где накрашенные польской косметикой спекулянтки в голубых спортивных костюмах торговали голубыми спортивными костюмами и польской косметикой, мимо юрких людей в бобровых шапках, прятавших в рукаве «командирские» часы, мимо старух, принимавших балетные позы, чтобы получше продемонстрировать накинутые поверх облезлого каракуля оренбургские платки... Все это ужасно занимало будущего художника Р., но совершенно не занимало его отца, тянувшего Р. за собой. Постепенно накрашенные дамы сменялись ненакрашенными, голубые роскошные костюмы — бесформенным советским дефицитом, бобровые шапки — «самовязом», и уставший Р. начинал ныть. Тогда папа останавливался и говорил: «Ника! Ты знаешь, что тебе за это будет?» Будущий художник Р. вспоминал о ждущей его награде и приободрялся. После долгой, поспешной, спотыкачей прогулки папа сворачивал куда-то под мост, где всегда стояли два персонажа: очень беленькая бабушка, пытавшаяся сбыть один и тот же сервиз с горохами, и Тот Самый Человек. В кармане у Того Самого Человека были машинки. Американские, немецкие, английские, чешские, с крутящимся рулем, с открывающимися дверками, с настоящими стеклами и еще бог знает чем. Стоили машинки страшных денег: пять, семь, десять рублей. И тихий, нежный, морщившийся обычно от любых меркантильных разговоров папа будущего художника Р. принимался яростно торговаться за машинки; биться, как лев, с алчным продавцом сокровищ. И все время, пока папа спорил, давил, уговаривал, обижался, делал вид, что уйдет, возвращался, опять спорил, будущий художник Р. оставался к происходящему совершенно равнодушным. И только когда вспотевший папа с заветной машинкой в кармане (маме он говорил, что машинки привозят ему коллеги — в подарок с гастролей из Тольятти, хотя их театр никогда не гастролировал в Тольятти, и мама отлично это знала), так вот, когда вспотевший папа с заветной машинкой в кармане победно шагал, распахнув пальто, к автобусной остановке, наступал черед будущего художника Р.: на остановке папа покупал ему у какого-то деда кривого, ярко-красного петушка на палочке. Петушок почему-то отдавал салом, а кроме того, будущий художник Р. знал, что ему не удастся скрыть следы преступления, но все равно не мог сдержаться и всю дорогу домой лизал, сосал и грыз этого мерзкого петушка. И когда они с папой приходили домой, мама, видя перемазанную красным липкую мордочку, в отчаянии говорила: «Опять?» И будущий художник Р. покаянно опускал голову. «Где он их берет, а? — чуть не плача, говорила мама. — Ника, ну где ты их берешь?!» Будущий художник Р. смотрел на папу, а папа строго говорил ему: «Ника, отвечай маме!» И тогда будущий художник Р. тихо шептал: «В парке одна цыганка продавала...» Мама охала, ругала папу за недосмотр и вела будущего художника Р. мыться, а также пить молоко с содой на случай возможного отравления. И когда маленький Ника страдал над своим противным молоком, в кухню тихонько входил папа и спрашивал: «Наврал маме, Ника?» — «Наврал...» — грустно говорил будущий художник Р. «Стыдно, Ника?» — спрашивал папа. «Стыдно...» — говорил Ника со слезами на глазах. «То-то», — говорил папа с облегчением. — «Врать — стыдно».

Так папа приучил будущего художника Р. к мысли, что врать — стыдно.