1.

Вот, скажем, на выставке «Исповедального женского еврейского комикса» в одном из музеев Нью-Йорка пара немолодых русских туристов внимательно читает длинные, как ночь одинокой женщины, иллюстрированные ламентации об ужасах покупки первого лифчика в присутствии еврейской мамы (или об ужасах чтения «Лолиты» под руководством еврейской бабушки, или об ужасах написания любовных писем под руководством еврейского психиатра — неважно, всё это примерно один и тот же текст с примерно одними и теми же иллюстрациями).

— Хорошо, что мы все-таки записали нашего Пашеньку евреем, — вдруг говорит дама. — Так он назло нам на русской женится.

2.

Вот, скажем, поэт Л. и редактор Х. в состоянии некоторой подвыпитости терпеливо объясняют восхищенно глядящей на них девушке основные принципы современного искусства:

— Что ты рисуешь — совершенно неважно, — говорит поэт Л.
— Абсолютно неважно, — соглашается редактор Х. — И даже как именно ты это рисуешь — совершенно неважно.
— Абсолютно неважно, — вторит поэт Л.
— Главное — что ты думаешь о том, что ты рисуешь, — говорит редактор Х.
— И тогда совершенно неважно, что и как ты рисуешь, — подхватывает поэт Л.
— Но лучше всего, если при этом ты рисуешь хер черной икрой по белому ковру, — завершает редактор Х.
— Да, это действительно лучше всего, — соглашается поэт Л.

3.

Вот, скажем, писатель П. старается поддержать своим сочувствием друзей — менеджеров среднего звена:
— Когда рабочий день чаще раза в месяц — это, конечно, очень тяжело, — говорит писатель П. — А реже — даже приятно.

4.

Вот, скажем, дочь художника К. решает, что для полного раскрытия ее творческого потенциала ей необходимо записаться на курсы кройки и шитья. И ходит на эти самые курсы с большим энтузиазмом. И семья ее тоже с большим энтузиазмом следит за ее прогрессом, интересуется, как прошел урок и что задали на дом.
— Сегодня мы занимались выворачиванием канта, — гордо говорит дочь художника К.
— То есть звездное небо — внутри нас, а нравственный закон — над нами? — вворачивает известную шутку художник К.
— Это Фома Аквинский получается, — тихо бурчит из угла политолог Ф.

5.

Вот, скажем, поэты Г. и Ц. в ранней молодости снимали комнату у одной скромной петербургской старушки. Старушка была всем хороша, но страсть прижимиста — хотя и богата, по тогдашним петербургским меркам. Поэтов Г. и Ц. она терпела с трудом и больше всего боялась, как бы эти представители творческой интеллигенции и их постоянно шастающие в гости друзья не попортили ей стоявший в арендуемой комнате ценный (якобы) диван. И сразу предупредила, что ежели чего с диваном случится — с поэтов двадцать пять рублей. Естественно, поэты в первую же неделю постоя успели этот самый диван залить портвейном, прожечь глаголом, порвать верлибром — ну понятно. И тогда поэты украли из дворницкой топор. И за те пять минут, что бабка ходила в булочную, разрубили диван на куски. И в течение следующих трех недель выносили труп дивана по кускам в рюкзаках, мешках и портфелях, когда утром отправлялись в институт. А потом убедили бабку, что никакого дивана в комнате не было. Никогда. Вообще. А потом убедили дворника, что никакого топора в дворницкой не было. Никогда. Вообще. Хотя на самом деле они, конечно, вернули топор на прежнее место под скамью и даже поленом прикрыли по-прежнему. Просто они уже не могли остановиться.