«...я уж давно живу в каком-то межзвездном безлюдном полете», - написала мне она 24 сентября 2003 года.
Это не некролог. Для некрологов в приличных периодических изданиях есть специальные люди, профессионалы. У них уже на всех всё написано, дайте только срок точную дату после дефиса.
Буквально несколько дней тому назад меня спросили о моих любимых ныне живущих поэтах. Я смогла назвать только двоих, имя Елены Шварц было первым и непременным, второе – как я сейчас понимаю – зависит от настроения и погодных условий. (В скобках: еще лет пять тому назад список был бы намного длинней, я боялась бы кого-то упустить, не упомянуть; сокращению причиной не только то, что многие уже ненынеживущи, но и то, что ныне нынче такое – некоторые некогдабывшие перестают быть не только любимыми, но и вообще – поэтами; тем же, кто молод, это ныне еще поспособствует, если они не струсят, но пока они – лишь обещания.)
Помню, как в 1988-м кто-то (помню – кто и благодарна ему) показал мне из-под синей копирки слабые оттиски на папиросной бумаге «Лестницы с дырявыми площадками».
В голове долго потом крутилось не самое важное:
Идешь и песенку свистишь,
Простую и не из ученых:
"Поедет мой дружок в Париж
И разных привезет парфёнов"
Parfum? Я говорю – Парфен.
Парфен? Ну уж тогда Рогожин.
Каким огнем насквозь прожжен
При кучерской такой-то роже.
В 1997 году она приезжала в Иерусалим. Мы могли познакомиться – участвовали в одном фестивале, но какое знакомство в фестивальной суете? На ее чтении я подарила ей белые лилии, на моем чтении она была, это было лучше всяких цветов.
Она читала – хочется написать «молча» – тихо и невыразительно, в этом был вызов – излишнему драматизму, с которым окружающие пытались донести свои слова до доброжелательной публики, вавилонскому смешению языков вокруг, непонятному ей переводу, где по нелепой случайности аукнулся всё тот же parfum-Парфен - слово «дУхи», переведенное как «духИ».
Город жил-нежил-не жил весенним хамсином и залетной кометой, все ходили как в колбу заключенные, в тяготе собственного существования. Поль Мальдун, по-примадоннски ревниво провожавший взглядом каждый букет (мой – Лене, чьи-то – мне, другие – кому-то другому), вздергивая брови, изумлялся: «У нее в био написано, что она переводила английскую поэзию, а я что-то спросил у нее, и она ничего не ответила. Она не знает английского?!» «Она» сбегала с фестивальных чтений и прений в Старый город к святым местам, я – в другие районы города, к другим встречам, о которых здесь не место. Так мы тогда и не поговорили.
Через три года я собиралась в Петербург, на неделю израильской книги.
Маргалит Бар-Лев, занимавшаяся составлением программы, спросила у меня, с кем из петербуржцев я хотела бы вместе читать на выступлении в редакции журнала «Звезда»: «Назови, кого хочешь. Елену Шварц? Пожалуйста, я сейчас обо всем договорюсь».
По приезде меня ждало разочарование. «Мне сказали, что Елена Шварц больна, вместо нее будет Александр Кушнер», – сообщила мне Маргалит.
Больна?! Нужно позвонить, справиться о здоровье, спросить, не нужно ли ей чего. Мой первый разговор с Леной. Тогда она, к тогдашнему счастью, была совершенно здорова. Ей не позвонили и не передали приглашения. Она была не слишком изумлена, речь ведь шла об оплачиваемом выступлении. «Приходите в гости».
«Я пришла к поэту в гости», 5-я Красноармейская, дом 30, квартира 3. Затемнение, чаепитие, круглый стол со скатертью, чтение стихов. Позже пришел Валерий Шубинский. Лена много рассказывала об Александре Миронове, которого я не знала. Перед нашим уходом, чуть ли не в третьем часу ночи, заметалась по комнате, собирая для меня книжки. Подарила без-пяти-минут-Шалтая-Болтая – в шелку и позументах полое яйцо. Оно и сейчас у меня. Потом мы еще немного постояли, поглаживая ее Мусю – кошку, болтая о моей Мусе – собаке, обеих Мусь давно уже нет.
Были книжки с дарственными надписями «в надежде на скорую встречу», были планы – то ее приезда в Иерусалим, то моего в Петербург. Ничего из этого не вышло. После двухтомника, вышедшего в «Пушкинском фонде» в 2002-м, я послала ей крошечный стишок, порожденный найденной опечаткой:
У Елены Шварц на 241-й стр.
чудо опечатка углеет во строке:
черная чемчужина тлеет во рту.
Чем чужей чужина – чемнозём да сыр — тем ясней граничную проведи черту,
тем честней в початке черновой маис
в синьках опрокинет мысли в черноту
тем синей в перчатке пальцам на реке,
тем тесней свинчатке литер в той руке,
Зернью чемчужной, чернью крупчатки
испечется каравай чудо-опечатки
вот такой дышины!
вот такой чужины!
Вдогонку к электронному письму пришел электронный постскриптум:
«...забыла написать, что эту опечатку никто не заметил».
В самый разгар интифады я начала переводить стихи все из той же «Лестницы с дырявыми площадками»:
Боли бомбой человек
До времени себе пасется,
А подожгут фитиль -
Она взорвется
Тоскою черною, черней инферна,
И покатишься головой Олоферна -
В боль.
И дальше:
О счастье ль речь, когда идет война.
Вот латы, вот труба, вот лук,
Лети к дракону вниз, туда - на луг.
И помни же всегда, что воин Бога
Себя жалеть не должен очень много.
Иудейское древо цветет
вдоль ствола сиреневым цветом.
Предчувствие жизни до смерти живет.
Холодный огонь вдоль костей обожжет,
когда светлый дождик пройдет
в день Петров на изломе лета.
Вот-вот цветы взойдут алея
на ребрах, у ключиц, на голове.
Напишут в травнике – Elena arborea — во льдистой водится она Гиперборее
в садах кирпичных, в каменной траве.
Из глаз полезли темные гвоздики,
я – куст из роз и незабудок сразу,
как будто мне привил садовник дикий
тяжелую цветочную проказу.
Я буду фиолетовой и красной,
багровой, желтой, черной, золотой,
я буду в облаке жужжащем и опасном — шмелей и ос заветный водопой.
Когда ж я отцвету, о Боже, Боже,
какой останется искусанный комок — остывшая и с лопнувшею кожей,
отцветший полумертвый зверь-цветок.
1978 г.
Иудино дерево отцветает – сейчас, в марте.
