На прошедшей неделе, 5 сентября, в Музее Сахарова открылась выставка «Рауль Валленберг: и один в поле воин», посвященная шведскому дипломату, спасшему десятки тысяч венгерских евреев во время Второй мировой войны и пропавшему без вести в советской тюрьме. Экспозиция, подготовленная стокгольмским Еврейским музеем, уже побывала в Варшаве, Бухаресте, Банья-Луке, Будапеште, Киеве, Львове. После полуторамесячного пребывания в Москве выставка переедет в Санкт-Петербург.

По словам директора Еврейского музея и одной из организаторов выставки Ивонн Якобсон, ее замысел возник сразу после 11 сентября 2001 года, когда группа сотрудников музея решила, что их долг – предложить молодежи образец для подражания. Конечно, есть некоторый парадокс в том, что образец для подражания предлагается европейской молодежи, которая в небоскребы и без того не врезается, но не будем придираться к мелочам.

В четверг, 6 сентября, Музей Сахарова при поддержке шведского посольства и Шведского института провел приуроченный к открытию выставки семинар для учителей «Как рассказать детям о темных сторонах истории: методы и средства». Фактически речь на нем шла о методах преподавания истории Холокоста в школе.

Признаться, когда я услышал об этом семинаре, то испытал определенное недоверие. Я думал: схожу туда, наслушаюсь всяких правильных общих слов, а потом вернусь и напишу об острых углах и как их все старательно обходят. Или сочиню провокационные вопросы и задам кому-нибудь из участников семинара – пусть выкручивается. То есть я был совершенно уверен, что все съехались в Музей Сахарова, дабы произносить политкорректные банальности, купаясь в слезах пополам с сиропом. И уж подавно я не сомневался, что никаких учителей там не окажется, докладчики будут произносить заготовленные речи перед себе подобными, провожая друг друга аплодисментами и рассчитывая в обмен на свою порцию, когда настанет черед.

Из покаянного зачина уже понятно, что все оказалось не так. Совсем не так. Именно те вопросы, которые мне казались провокационными, и стали главным предметом обсуждения. Все болевые точки были обозначены, все проблемы поставлены, противоположные мнения высказаны. И учителя оказались в наличии – два шведских, остальные отечественные, и даже не только из Москвы. Более того, самой живой как раз и получилась та часть семинара, где выступали практикующие педагоги – как русские, так и шведские.

В одиночестве остался соавтор классического учебника по истории Холокоста Поль Левин, постулировавший, что рассказ об уничтожении евреев нацистами не имеет смысла без ответа на вопрос «почему?»: «почему это случилось?» – вот тот центр, к которому должны стягиваться все факты, сообщаемые ученикам, иначе их знание о Катастрофе останется лишь набором бессистемных сведений. Информация о Холокосте должна быть предельно конкретной, выход на обобщения такого уровня, о котором говорит Левин, если и возможен, то лишь как приложение к эмоциональной составляющей учебного курса – на этом сошлись и московские преподаватели истории Тамара Эйдельман и Елена Беленькая, и педагог из Швеции Микаэль Энокссон. При разговоре о Холокосте эмпатия важнее анализа, задача учителя – помочь учащимся ощутить себя Анной Франк, берлинским мальчиком, страдающим от бесконечных унизительных ограничений, девочкой, ожидающей отправки в газовую камеру Освенцима.

Однако единство методических приемов российских и шведских педагогов не отменяет значительной разницы в подходах. Разницы, надо заметить, вынужденной – феномен «усталости от Холокоста» («мы-не-хотим-об-этом-больше-слышать-мы-и-так-все-об-этом-знаем») существует и в Германии, и даже в Израиле, но именно в России он разросся до размеров откровенно неприличных. Ситуация тем парадоксальнее, что и уставать пока особенно не от чего – информации о геноциде евреев у нас в разы меньше, чем в любой западной стране. Кстати, и на антисемитизм тут кивать бесполезно – точно так же российское общество «устало» от информации о ГУЛАГе, стоило только заговорить о нем более или менее всерьез. Социолог Борис Дубин объясняет это невзрослостью общественного сознания. Вероятно, и в самом деле так, особенно если учесть, что подавляющему большинству россиян событием куда более важным, чем ГУЛАГ и Холокост, представляется полет Гагарина.

Но так или иначе, а педагогам приходится исходить из существующего положения вещей и искать варианты подачи материала, которые не вызвали бы отторжения со стороны учеников. Напрашивающийся и распространенный ход – вписать Холокост в историю Второй мировой войны. С научной точки зрения, это, конечно, не вполне корректно, зато меньше раздражает.

Отчасти по той же причине российский учитель старается минимизировать число уроков, посвященных Холокосту. Впрочем, здесь резоны по большей части не идеологические, а психологические – важно не травмировать школьника, не вызвать у него обратной реакции, не девальвировать предмет разговора. Выступавшие сошлись на том, что полноформатный спецкурс о Катастрофе в российской школе вряд ли нужен – лучше, сосредоточась на небольшом числе эпизодов, уложить материал в два-три урока. Тем более что, хотя в программных стандартах Холокост наконец появился, часов на него все равно не хватает.

Другое важное отличие российского подхода от шведского – у нас геноцид осмысляется исключительно как насилие палача над жертвой, для шведов же этот дуэт дополняется фигурой наблюдателя, которая и становится центральной. Отчасти это объясняется несовпадением исторического опыта – Швеция была во время войны нейтральной страной, то есть пассивным наблюдателем, центральная фигура околовоенной мифологии – Рауль Валленберг, опять же наблюдатель, только активный. Плюс к тому шведы как северные германцы ощущают свое родство с немцами и как следствие – некоторое подобие исторической вины. В СССР же, разумеется, никаких наблюдателей, все, так или иначе, участники, все жертвы. Даже если к Холокосту это напрямую не относится, то существует стойкий стереотип, заставляющий россиян, независимо от национальности, ощущать себя участниками всех исторических событий той эпохи, без рефлексии о границах между войной и Холокостом и т.п.

Есть, однако, и иной аспект: помещение в центр картины фигуры наблюдателя актуализирует категорию личного выбора. Шведские докладчики вообще все время говорили о преподавании Холокоста как о своего рода ролевой игре, обучающей подростков принятию рискованных решений – в самых разных ситуациях, вплоть до обыденных. Ведь и Валленберг, основная поведенческая модель в этой игре, учит тому же – готовности брать на себя ответственность.

Понятно, что такой подход – лишь один из возможных. Понятно, что он «заужает» Холокост, не исчерпывает заложенных в нем смыслов (да и не претендует на это) и лишь в малой степени способствует ответу на те разнообразные вызовы – от философских до антропологических, – которое поставила Катастрофа перед человечеством в целом и перед каждым человеком в отдельности. Зато прагматическое прочтение Холокоста дает право на привычное: «Из истории нельзя извлечь никаких уроков», – отвечать: «А вы пытались?».