Ляля Кузнецова родилась в Казахстане, училась в Казани, работала авиаинженером, фотографом в музее и репортером в газете, теперь – свободный фотограф.
Ее творческое кредо: любая фотография — это своеобразный автопортрет фотографа, каждый снимок совпадает с тем, что у него внутри.
Широкая известность, премии и персональные выставки в Европе и Америке пришли к Ляле благодаря цыганскому проекту – серии фотографий цыганского табора. С тех пор Ляля снимала в Казахстане, Кыргыстане, Таджикистане, Узбекистане и России. Ее новый проект, в рамках которого в конце прошлого года состоялась выставка «По ту сторону Бухары», посвящен жизни бухарских евреев.

Ляля, вы так долго и подробно снимали цыган, и вдруг выставка о бухарских евреях Это ваша новая тема?

Дело в том, что, когда я впервые попала в Узбекистан, мне там очень понравилось. Наверное потому, что я родилась в Казахстане, и все – атмосфера, линия горизонта – оказалось похоже. Я каждый год мечтала снова поехать туда, но, поскольку занималась темой цыган, география которой все расширялась – Туркмения, Узбекистан, Казахстан, Украина, Россия, – возможности не было. А когда альбом о цыганах издали в Америке, Англии, Франции и Германии, я почувствовала, что эта тема для меня завершена, и я могу приступить к новой.

Никаких друзей, знакомых у меня в среде бухарских евреев к этому моменту не было. Правда, во второй раз, когда я в 93 году приехала в Самарканд, я случайно попала на праздник бухарских евреев, они отмечали 150-летие своей Махалы (Махала – так они называют свой квартал в Самарканде). Здесь я сразу поясню, что бухарские евреи – это не только те, что живут в Бухаре, но и в Самарканде, Ташкенде, Коканде и других городах бывшего Бухарского ханства. Легенда рассказывает: сначала евреи, которым пришлось бежать от гонений, поселились у стен города, на окраине Бухары. Но поскольку среди них были замечательные красильщики, которым приносили красить нитки от самого эмира и других знатных горожан, а секреты они никому не выдавали, то эмир пригласил их жить в город. На что глава семьи ответил: «Я не могу переехать в городе один, поскольку для молитвы нужно десять мужчин». И поэтому еще десять семей переехали в город, а следом за ними – и другие.
Надо сказать, что праздник в Самарканде меня тогда поразил.

Вы смогли включиться в этот праздник?

Совершенно спокойно. Беда в том, что мы были проездом, всего несколько часов. Приехали во второй половине дня, вечер провели на концерте, потом сходили на кладбище, и все. А ведь на этот праздник очень много людей прилетели из Израиля, они навещали могилы своих родных. Я не осмелилась снимать на кладбище и сейчас очень жалею, потому что в этот раз мне так не повезло. А тогда они приходили семьями, убирали, молились, плакали, обнимали друг друга. Очень трогательные были сцены. Потом меня пригласили в один двор на застолье: там была еврейская еда, но немножко с азиатским уклоном, так же как и одежда. Кстати, на еврейских актерах, которые выступали вечером на улице – там были расставлены стулья для зрителей, – костюмы тоже были восточные. Представьте: сумерки, старый еврейский квартал, и звучат песни бухарских евреев. Интересно, что поют и вообще объясняются они на иврите, перемешанном с таджикским.

Словом, праздник произвел впечатление необыкновенное и остался внутри меня, в глубине моей души, и мне казалось, что я вернусь к этому же. Но когда я приехала, пришла в еврейскую общину Самарканда, мне посоветовали ехать в Бухару, мол, там две действующие синагоги. А в Самарканде синагога молчит, и не осталось ни одного живого артиста из тех, что выступали когда-то на празднике в Махале. Изменился и сам квартал: многие, уезжая, продавали дома.

С чего вы начали в Бухаре?

Сначала я пошла искать себе жилье. Туристов сейчас в Бухаре много и гостиницы дорогие, а средства у меня ограничены. Интересно, что, когда евреи-эмигранты продавали свои дома, остававшиеся бухарские евреи покупали их и превращали в гостиницы. Потом я пошла в еврейский центр, и там мне помогли, познакомили с раввином, я с ним договорилась насчет съемок. В понедельник не разрешили снимать, потому что в этот день у них выносят Тору и надевают тфилин, а женщине нельзя при этом присутствовать, тем более снимать. А в другие дни я приходила на молитвы, сидела. Молились человек 14-15, и только один, молодой, был категорически против моих съемок. Старшее поколение пошло мне навстречу, возможно потому, что я уже начала снимать по домам.

Первым меня пригласил к себе фотограф, у него старший сын ходит в ту же синагогу. У него два имени: Сулейман и Соломон, – я называла его Соломоном. Мы сразу нашли общий язык, хотя Ариэль говорил, что без его разрешения со мной общаться не будут.

Кто такой Ариэль?

Я с ним познакомилась еще в Самарканде. Меня пригласили в один дом, где продавали кошерное мясо, и из Бухары приехал Ариэль, резник. Потом оказалось, что он к тому же возглавляет бухарскую общину. Я этого не знала, и у нас возник конфликт: его очень обидело, что я не поклонилась ему и не попросила разрешения на съемки, а сразу начала общаться с людьми. Уже в Бухаре он мне сказал: «Не будут люди сниматься». Но тем не менее люди приглашали, я входила во дворы, и даже в синагоге мне разрешили снимать утреннюю молитву. Правда, когда я снимала в школе, он устроил так, что во время съемки пришла проверка – он сказал директору, будто я – шпионка из России. Конечно, очень неприятно и, хотя все благополучно разъяснилось, съемка была скомкана. Бывает и такое.

В Бухаре еврейская школа?

Да. Но еврейских семей осталось мало, мы подсчитывали – 70 дворов, в среднем по пять человек в семье. Правда, эмиграция, говорят, уже приостановилась. У раввина, если не ошибаюсь, шесть или семь сыновей уехали в Америку, последний остался только потому, что отец отказался уезжать.

Вообще бухарские евреи разные. Например, среди них есть остатки некогда большой общины чала (букв. «ни то, ни се»). Чала – это евреи, под давлением принявшие ислам, но продолжавшие в тайне исповедовать иудаизм. Они и среди евреев не очень любимы, и мусульмане их особо не жалуют. Правда, я первую ночь ночевала у хозяйки, тоже чала, удивительно красивой женщины, и она мне сказала: "Я всем говорю, что у меня две головы: одна узбекская, другая еврейская». Постепенно я многие вещи узнавала. Есть такая легенда: один эмир пригласил министром финансов к себе бухарского еврея, зная, насколько тот сведущ в финансовых и торговых делах. Но поскольку эмир не мог держать у себя во дворце иноверца, он предложил еврею принять ислам. И тот согласился. После этого начали заключать смешанные браки.

Такие люди отличаются внешне? Есть у них какие-то специфические черты?

Сложно сказать. Есть семьи, где никаких смешанных браков нет, чисто еврейские семьи, и, тем не менее, люди очень похожи на узбеков. Кстати, живут там евреи-ашкеназы, они немного другого склада. Но все равно лица разные, есть лица с таджикскими чертами, несмотря на чистоту крови, и есть лица божественной красоты. Я даже не знаю, чем это можно объяснить.

Люди легко соглашались на съемку, впускали в дом?

Конечно, было сложно. В этом отношении с цыганами работать легче, у них все иначе устроено: когда я приезжаю, народ стекается ко мне. Я просто нахожусь в таборе, и события сами разворачивались на моих глазах. Здесь, во-первых, Восток, у каждого свой двор, и, плюс ко всему, свои законы.

Обычно я входила во двор, в дом, естественно, с аппаратурой, и меня, разумеется, воспринимали как гостью, тут же накрывали на стол. А я не могу есть, пока снимаю, я обязательно должна быть голодной, иначе в эти тысячные доли секунды я не нажму так, как мне нужно. Я очень вежливо отказывалась, чай, правда, пила. Можете себе представить, конечно, какой дисбаланс был первое время. А потом все настроилось.

Я еще старалась снимать и на цифру для того, чтобы потом принести этим людям в подарок диск. Но потом поняла, что это очень сложно: когда я снимаю на пленку для выставки – это одно, а когда я снимаю людям на память – должно получаться красиво, в понимании этой семьи красиво.

К тому же я вдруг почувствовала, что начала и на пленку так же снимать, «красиво». Поэтому стала вешать свою цифровую камеру на детей, чтобы дети сами снимали своих родственников. И таким образом быстрее раскручивалась ситуация, то есть я быстрее входила в контакт. Я не согласна с мнением, что фотограф – просто наблюдатель. Какой же наблюдатель, если мы находимся в контакте с людьми, у людей есть реакция на нас, у нас есть реакция на них, мы входим друг в друга. И только если мы почувствуем этот контакт, съемка произойдет. Я приспосабливаюсь к тому миру, в который вошла, я начинаю его принимать, начинаю в нем жить, и, чем быстрее я начну это делать, тем быстрее люди откроют себя. Потому что человек, глядя на тебя, может в эту тысячную долю секунды подарить себя, но он точно так же может построить между нами стену.

К тому же, я не могу снимать с помощью zoom’а. Чем ближе я подойду к человеку, тем ближе будет его энергетика, и этот тонкий контакт или войдет ко мне на пленку, или его там не будет. Я снимала широкоугольниками, а широкоугольник требует близкого подхода к человеку.

Дома, дворы бухарских евреев отличаются от узбекских?

Да. Если у узбеков все комнаты имеют отдельный выход в центральный двор, то в еврейских постройках все комнаты проходные. Ковров много. И у узбеков входные ворота внушительных размеров, а в еврейских кварталах небольшие, но очень красивые, деревянные резные, с медными или оловянными ручками. Ты стучишь этой ручкой, и на стук выходит хозяин, то есть, без разрешения хозяина во двор нельзя войти. По размеру дворы самые разные, но обязательно с виноградником.

Зибу, например, я снимала во дворе. Пришла с арбузом - я всегда ходила с гостинцами для детей, для взрослых, и сразу предложила: давай устроимся во дворе. И мы накрыли стол, дети принялись за арбуз, и тут же начали разворачиваться события, рядом со столиком, с арбузом. Они вспомнили, что у них есть национальные наряды, захотели показать. Я с радостью согласилась. То есть в какой-то момент все начинало само собой раскручиваться, и только успевай снимать.

Как возникла идея зала с голубями?

Весь зал посвящен семье Исаака Давидовича. Последняя фотография, где он, в шляпе, держит картину в раме, нарисованную женой, Светланой Антоновной. Ее в этом цикле нет, поскольку она отказывалась сниматься. Очень жаль, потому что я давно не встречала таких женщин – удивительной красоты человек, но я не могла переступить через ее «нет». Поэтому вошел двор и другие члены семьи, птицы. Оказалось, что еще прадед занимался голубями, потом дед, потом отец, потом сам Исаак Давидович и вот сейчас Амон, его сын. И я сразу заметила, когда Исаак Давидович начал показывать мне свои детские фотографии, как Амон похож на отца в детстве, поэтому и родилась тема отдельного зала – чтобы показать эту взаимосвязь. Там есть руки – это руки Исаака Давидовича, он показывает фотографии и очень по-разному их кладет. И видно, как бережно он взял в ладонь детскую фотографию – сам, я ничего не подсказывала.

Когда я была у них в гостях, приехал из Израиля одноклассник Исаака Давидовича – искать невесту для своего сына. Я удивилась: – А что, в Израиле нет невест? – Нам такие не нравятся, – получила в ответ, – нам хочется своих. Оказывается, невесты, которые выросли в Бухаре, в большом дефиците. Например, у Соломона дочь на выданье, так три жениха претендуют, двое из Америки, один из Израиля. Одна женщина, которую я снимала, жаловалась мне: Ну вот, увозят нашу невесту.

Действительно, все меньше становится в Бухаре евреев, и это очень грустно. Но мне все равно хочется вернуться туда; возможно, эта выставка – начало моего нового пути.