Я играю в самых разных местах, и это довольно безумная жизнь: четыре дня назад я выступал в Калифорнии, в Сан-Франциско, сегодня – в московском клубе «Жесть», потом улетаю в Италию, а затем возвращаюсь в Америку играть на свадьбах.
Потому что клезмерская музыка, как и идиш, не знает границ, она объединяет людей разных культур. Я приезжаю сюда из Америки, чтобы научить ребят из России песням, которые в свое время русский музыковед Мойше Береговский записал в русской деревне.
Меня не интересует принадлежность к какому-то определенному стилю, главное – играть хорошую музыку, передавать все ее тонкости, нюансы, будь то клезмер, или сальса, или джаз.
Как в любой народной музыке, в еврейской есть свои собственные, уникальные черты. Например, в инструментальной музыке есть такой прием, «крехтц», в переводе с идиша – «стон». Этот прием пришел из канторской синагогальной музыки. Скажем, очень характерная для еврейской свадьбы процедура, называется «отправлять сватьев домой». Это происходило уже в конце свадьбы и пели так: "Уже поздно, проводи меня домой, чтоб никто не увидел». Звучал как раз этот перелив, «крехтц».
Существуют также свои лады в еврейской народной музыке. А если говорить о песне – то звучала она на идише, в котором также есть свои особенности, они придают мелодии своеобразный колорит. Идиш – очень удобный язык для пения, для сочинительства. Наверное, каждый хвалит свое, но это невероятно музыкальный, невероятно эмоциональный, драматический, колоритный язык, и если ты хочешь исполнять еврейскую песню, ты должен это делать с идишским колоритом. Безусловно, язык – это номер один. Конечно, и музыка, и разного рода украшения музыкальные, но язык здесь главный.
И, как у любого языка, у еврейского есть своя образность и мелодика, соответственно, есть веселая, есть и грустная. Неправда, что еврейская музыка вся грустная – просто это то, что обычно поют в больших городах и что обычно просят спеть.
У нас дома всегда пели и идишские, и молдавские песни, и советские. Но мой дед был кантором, и, похоже, у меня не было выбора. Хотя мои музыкальные занятия начались с другого. Мы впятером жили в восьмиметровой комнате в одном очень интересном доме с огромным двором, где восемьдесят процентов жителей были евреями, а двадцать – молдаванами. И эти молдаване знали идиш, а евреи – молдавский. Так вот, рядом с нашей квартирой жила одна семья, маму звали Зельда, а папу звали Менд, сыновей попроще: Гриша и Толя. Этот Толя играл на аккордеоне, и моя мама однажды заметила, что, когда к Толе пришла учительница по аккордеону, я подглядывал в щелочку. И она подумала: наверное, он тоже хочет учиться на аккордеоне. И вообще: если соседи играют на аккордеоне, почему наш сын не играет на аккордеоне?! И мне купили аккордеон, и ко мне стала приходить учительница, которую звали Мирра Израилевна. Конечно, я должен был играть «Тум балалайку» и «Хаву нагилу», без этого мои родители не представляли, зачем мне играть на аккордеоне. И вот она в нашей маленькой комнатке сидела за круглым столом и курила папиросы «Солнце», прямо в меня, а в перерывах между этим записывала мелодию «Тум балалайки» или какую-нибудь другую в тетрадь.
Правда, мама мне до недавнего времени говорила: «Фима, музыка это хорошо, но надо иметь специальность». Один раз я спел ей свои песни, хорошие песни. Она говорит: «Никому не давай!» А потом пришла на концерт и услышала мою песню в чужом исполнении, и сказала, как это здорово, и разрешила давать эти песни другим.
Где я выступаю сегодня? Вы должны спросить, где я не выступаю сегодня. Моя профессия – свободный еврейский музыкант, и я этим живу, я имею в виду, что я занят этим все время. Это и хобби тоже, потому что я делаю это с удовольствием, но также и способ зарабатывать деньги.
К еврейской теме я обратился лет пять назад. Вначале я подумал, что это будет интересно для меня как для гитариста, мне показалась забавной мысль играть еврейские мелодии на электрогитаре. Я решил, что в них есть потенциал для агрессивного звучания электрогитары.
Более близкое знакомство произошло, странным образом, в Нанте, во Франции, где жили тогда мои друзья. Они уезжали любителями кельтской музыки, а вернулись – русско-еврейской, как это часто бывает с эмигрантами, я думаю. Там я впервые поиграл эти мелодии, и мне понравилось. Странное, своеобразное звучание, вроде бы европейское в чем-то, а в чем-то ориентальное. Потому что у молодых людей есть склонность к экзотическим ориентальным звучаниям, всегда хочется чего-то другого. Но при этом, если молодой человек немножко соображает, он понимает, что для того, чтобы играть индийскую или арабскую музыку, он должен стать индийцем или арабом, и что он вряд ли им сможет стать.
Дело в том, что я – гитарист и потому занимался американской музыкой – блюз, джаз, и все время чувствовал себя идиотом, честно говоря, чуть-чуть, несмотря на всю мою любовь. Приходишь работать в кабак или на свадьбу, тебя просят сыграть что-нибудь русское, а ты не знаешь ничего по-русски, ты любишь блюз, эта музыка лучше. Почему она лучше? Ну, ты так решил. Или, допустим, ты играешь в кабаке блюз, и приходит американец и говорит: "О’кей, вы играете почти как ребята у нас". Все время приходится что-то доказывать. Но когда тебе уже тридцать лет (не хочу обидеть моих друзей, кто все еще играет блюз), мне кажется, что это смешно. Для себя я выбрал другой путь. Живя в России, я играю свою музыку. Думаю, модно быть тем, кто ты есть. Я считаю, что очень модно быть евреем по отцу, русским по матери. Это позволяет себя чувствовать никем – не принадлежащим формально ни к одному из народов.
Впервые я попал на клезфест в Питере, и там очень многому научился за последующие три года. На эти семинары приезжают преподаватели из-за границы, деятели еврейского возрождения, прекрасные, светлые люди, с которыми приятно общаться и которые действительно изучили все это. Они делятся своими изысканиями в области еврейского звучания, точнее сказать – идишского, потому что это не израильская культура, это особая ашкеназская культура, которая была здесь у нас. И, честно говоря, у меня сразу возникло ощущение принятия в секту, то есть я попал в секту, где меня все любят. Люди, объединенные общим интересом, собираются вместе, целую неделю мы вместе танцуем, поем. Я немедленно почувствовал себя полноценным членом пионерлагеря, хотя мне это было трудно, потому что у меня нет голоса, я не умею играть ни на скрипке, ни на кларнете, я гитарист, но мне с детства нравилось быть другим.
Я хотел тоже петь песенки по-еврейски, и пришлось учить, правда, я уже знал немецкий, и идиш мне дался легко. Мне не очень нравится мой акцент, я знаю людей, которые делают акцент лучше. Но объясниться при желании с носителями языка могу, здесь другая проблема – не осталось людей, с которыми можно общаться только на идише. Вот мы с моим другом американцем Дэниелом Каном и стали развлекаться тем, что разговариваем не на английском, а на идише, в основном по поводу присутствующих девушек, которые, как правило, не понимают, о чем идет речь.
Клубная публика нашу музыку принимает очень хорошо, радуется, танцует. Произошел естественный эффект, на который мы и рассчитывали. В клубы ходит очень много полуинтеллигентной полуеврейской молодежи, и нам казалось, что им будет приятно послушать что-то такое, с чем они смогут себя соотнести. И этот эффект произошел, сейчас на наши концерты стали ходить даже религиозные евреи, в шляпах, все как надо. Кроме того, они зовут нас играть на свадьбах!!! И это очень приятно – заниматься естественным делом в естественной ситуации.
Я попала на свой первый клезфест в Петербурге в 97 году. Но тогда мы практически ничего не знали, пели, как все, десять шлягеров: «Тум балалайку», «Хаву нагилу», «Идише маме»... Еще все знали мелодию «Семь сорок» и пели по-русски в одесском варианте. Словом, ресторанный репертуар, остальная культура для нас была закрыта, запрещена. И хотя я родилась и выросла во Львове, там никто ничего не знал, все скрывали, на Западной Украине на такие вещи вообще было наложено строгое табу. Идиша, разумеется, тоже никто не знал. Многие из нас начинали учить язык как скороговорку, на слух, например, слушая сестер Берри.
Когда приехали к нам американские педагоги, когда они показали сборники песен, которые собирались именно на Западной Украине и в Белоруссии в тридцатые годы, мы увидели такой огромный пласт культуры! Богатейшие песни, очень драматургичные, в этих песнях есть все. Философская лирика, песни ремесленников, портных, сапожников, очень живые, подробные, я их люблю исполнять. Отдельные пласты – героические, патриотические, колыбельные. Много свадебных песен, поскольку свадьба – это обряд, здесь разворачивается целое драматическое действие, в котором каждому шагу посвящена отдельно либо мелодия, либо песня. Много про сирот, про несчастных бедных детей, исторически это понятно – всегда были гонения, и дети оставались одни. Ну и чувство одиночества, врожденное, генетическое, я бы сказала, тоже в этих песнях сказалось. Разумеется, огромный массив любовной лирики. Ну, например:
Если бы у меня были крылья, я прилетела бы к тебе. Если бы у меня были цепи, я приковала бы себя ими к тебе.
А вот несчастная любовь:
Сердце горит, огненная любовь. Что делать, если мы не можем пожениться? Виноват твой отец, твоя мать. Давай украдем свои вещи и сбежим ночью, скроемся в пшенице, и ангелы поставят нам хупу.
Или:
Я без тебя и ты без меня как дверь без ручки. Я продам сапоги и буду ездить на дрожках, лишь бы быть с тобой».
