Михаил Эдельштейн: Леонид, изменится ли, по-вашему, интеллектуальный пейзаж после выхода этого собрания сочинений и если да, то как именно?

Леонид Кацис: Я не думаю, что после выхода той или иной книги может прийти Мессия или произойти еще что-нибудь в этом роде. Да и вообще роль подобных собраний в другом: говоря советским языком, они призваны стать базовыми изданиями для всех дальнейших публикаций писателя – в данном случае Жаботинского. Но кое-какие изменения действительно должны произойти, в том числе в академической сфере. В частности, значительной доработки, а иногда и переработки требует комментарий к выходящему сейчас собранию писем Горького. Существенно повлияет корпус текстов Жаботинского и на комментарий к научному изданию произведений Амфитеатрова, если такое когда-нибудь воспоследует.

Но прежде всего изменения, конечно, претерпит сам образ Жаботинского, которого сегодня воспринимают чаще всего как человека, ностальгически вспоминающего, сидя в Париже, об Одессе, либо как кого-то в военном френче, организующего по всему миру лагеря Бейтара. Станет ясно, что это политический деятель и политический (и исторический) мыслитель мирового масштаба, предвидевший и распад империй, и рост местных национализмов, и многое другое, что сегодня хорошо известно жителям бывшего Советского Союза или бывшей Югославии. И это при том, что в политическом контексте эпохи он занимал, в общем-то, довольно маргинальную позицию, будучи отчасти близок к кругу последователей украинского самостийника Михаила Драгоманова.

Проблема в том, что до сих пор вся публицистика Жаботинского, в том числе чрезвычайно актуальные статьи по национальному вопросу, была похоронена в тех газетах и журналах, где она печаталась, и фактически не введена в научный и читательский оборот. Даже ивритское собрание сочинений в 18 небольших томиках, начавшее выходить после смерти Жаботинского, очень сильно искажает его облик. Здесь надо еще учесть, что основной массив текстов Жаботинского написан по-русски и на иврите, соответственно, может быть напечатан только в переводе. Трудно представить, чтобы израильский истеблишмент поддержал издание, из которого станет очевидным, что подавляющее большинство работ крупнейшего сионистского деятеля написано не на еврейском языке.

М.Э.: То есть нынешнее собрание будет самым полным из существующих?

Л.К.: Да, но надо сказать, что в начале работы даже мы не представляли себе, насколько полным оно в итоге станет. Мы рассчитывали уложиться в девять томов, а сейчас, похоже, надо говорить уже о 12-томнике.

Мы потихоньку собирали известные тексты, пока в один прекрасный день я не сверил «Повесть моих дней», две автобиографии Жаботинского, статью Х. Фирина во 2-м томе словаря «Русские писатели: 1800–1917» и некоторые другие источники. И вдруг оказалось, что целые издания, где печатался Жаботинский, не учтены в его библиографии и никогда не прорабатывались de visu. Например, в «Русских писателях» сообщено, со ссылкой на сведения из Государственного архива Российской Федерации, что в 1902 году он был арестован в связи с корреспонденцией в римской газете «Patria», «извращающей положение в России», – но с этой газетой никто из исследователей Жаботинского не работал, в его библиографии вообще указаны лишь две итальянские статьи: о Чехове и Горьком и о русских былинах.

Я понимаю, что собирать разбросанные по периодике статьи трудно, эту работу по силам осуществить только международному коллективу, даже в России приходится искать в разных городах – но без этого невозможно ни получить полную картину творчества Жаботинского, ни создать его подлинную биографию. Хотя и теперь я совсем не убежден, что мы выявили все публикации.

М.Э.: Если перейти к художественным текстам, в частности к роману «Пятеро»: чем Одесса Жаботинского отличается от известных литературных Одесс?

Л.К.: Конечно, «Пятеро» в этом отношении совершенно не похожи на «Белеет парус одинокий» Катаева, еще меньше общего Одесса Жаботинского имеет с Одессой Бабеля и его окружения… Но я бы не зацикливался на одном романе, а говорил обо всем комплексе текстов Жаботинского. И тогда станет ясно, что это совершенно иная Одесса, это европейский морской город, обращенный в сторону Италии. И совсем по-другому на этом фоне начинает выглядеть его переписка с итальянскими сионистами, интерес к албанскому вопросу, статьи в итальянских газетах о России, а в российских об Италии и проч. Если брать шире, то встает проблема одесского текста как текста средиземноморского. Потому что в культурном смысле никакого Черного моря нет, есть единый средиземноморский ареал, включающий территорию черноморского побережья, равно как и побережья, скажем, Мраморного моря. И при таком взгляде мы увидим совпадение многих деталей описания Одессы в русской литературе, хоть у Бабеля, хоть у Бунина, – и, скажем, Марселя или других портовых городов во французской.

М.Э.: А нет ли у вас ощущения, что «Пятеро», при том что это роман, написанный евреем о евреях, – проза скорее русско-французская? То есть Жаботинский – еврейский политический деятель, но прозаик, стилист, ориентированный на русскую и на европейскую традицию и имеющий мало общего с привычным для читателя того времени образом еврейской прозы, от Шолом-Алейхема до, скажем, Шолома Аша?

Л.К.: Мне кажется, Жаботинский вполне вписывается в третье (от перехода на русский язык) поколение еврейских прозаиков и в соответствующую общеевропейскую тенденцию, когда уже не еврейские языки являются базовыми, когда люди пишут по-немецки и по-французски и являются в равной мере немецкими, французскими – и в то же время еврейскими писателями. Это и Кафка, и Брод, и Верфель, и Канетти, и Стефан и Арнольд Цвейги.

В вашей формулировке меня смущает определение «французский». Мне кажется, огромное воздействие на Жаботинского оказала опять-таки Италия его ранних лет – Италия Д’Аннунцио и культа Гарибальди, отчасти предфутуристическая, предавангардная. Отсюда отсутствие в его прозе следов влияния «южнорусской школы», ее стилистическая нейтральность, жесткое сюжетное построение.

Проблема в том, что все эти вопросы совершенно не исследованы: я не видел ни одной работы, где бы Жаботинский и Д’Аннунцио сопоставлялись не в политическом, а в стилистическом аспекте. Точно так же никто не взял журнал «Рассвет» и не проанализировал помещенные там краткие рецензии Жаботинского на Шкловского, Осоргина, Куприна, Эренбурга и бог знает кого еще, в том числе и на европейских писателей. Никто не сравнил исторические реконструкции Мережковского с «Самсоном Назореем». Все заняты проблемой национального самоопределения Жаботинского, разбирают, насколько сильно он страдал от того, что не слишком либерально вел себя в Палестине, анализируют в связи с Жаботинским ницшеанского сверхчеловека и проблему лидерства – в общем занимаются всем, кроме самой обычной историко-литературной работы: что автор читал, чем интересовался, с кем переписывался. Поэтому возможность выверенных и ответственных литературоведческих суждений о Жаботинском пока минимальна.