1.

28 ноября с.г. в центре [1] Москвы был открыт памятник Осипу Мандельштаму (авторы: Елена Мунц и Дмитрий Шаховской, архитектор Александр Бродский) — четвертый в России и в мире. Четвертость эту наряду с московско-центральностью отметил почти каждый газетный писатель новостей, как будто с ее достижением был перейден какой-то особый рубеж, достигнуто какое-то особое качество. Что ж, очень возможно, и хорошо бы задуматься: а какое? В подведении некоторых итогов и есть назначение нижестоящих заметок, но давайте сначала уточним историю и географию мандельштамовских памятников.

Первый был установлен в декабре 1998 г. во Владивостоке. На месте, где находился пересыльный лагерь «Вторая речка» — в этом лагере 27 декабря 1938 г. умер Осип Мандельштам. Сейчас это в черте города. Бетонная фигура (скульптор Валерий Ненаживин) была незамедлительно изуродована несогласными (эстетически или политически) жителями, а скорей всего, просто пригородными хулиганами с ихними пригородными барышнями. Через два года на ее месте была поставлена и вскоре облита белой краской вторая статуя, уже бронзовая. В конце концов памятник перенесли в сквер местного университета, где он, кажется, никому не мешает.

Второй Мандельштам, работы Вячеслава Бухаева (открыт в июне 2007 г.), находится в Петербурге, во дворе Фонтанного дома, под самыми теми окнами. Этот настолько никому не мешает, что некая чета голландских доброхотов, убежденная в пустоте святого места (наверняка нажаловались местные знакомцы с вечно воспаленным от «наших безобразий» сердцем, оно же горло: Боже, какой стыд, какой стыд, в Петербурге до сих пор нет памятника Мандельштаму!), вознамерилась даже подарить Петербургу собственноручное произведение — «фигуру с двумя головами и тремя ногами», как счастливо выразился один новостной ресурс. Постамент уже проектирует петербургский художник Хачатур Белый, остается только собрать в Голландии денег. Причина многочленности: и Н. Я. Мандельштам должна быть увековечена, поскольку в Голландии (и не только в Голландии!) Осип Мандельштам – это в первую голову персонаж книг Н. Я. Мандельштам: одинокий борец со сталинизмом, христианин и джентльмен. Посмотрим, удастся ли водрузить двухголовое-трехногое с крыльями — есть задумка! — во дворе всё того же Фонтанного дома, где, как известно, много чего помещается, даже кенотаф Паши Жемчуговой и выставка нонконформистской сантехники. Сама по себе «задумка» слегка неуместная — в связи с известной неприязнью киевлянки к Ленинграду — но это, из Голландии глядя, вряд ли кого интересует... А что ж будет с бухаевским (кстати, в художественном смысле вполне приемлемым) Мандельштамом? Сошлют куда-нибудь на Черную речку?

Третий памятник (на мой вкус, очень хороший) был открыт 2 сентября 2008 г. по месту ссылки, в Воронеже (автор — недавно умерший Лазарь Гадаев). И вот, четвертый! В столице нашей Родины городе-герое Москвa. В центре! В этом, кажется, всё дело! Между домом № 5 по ул. Забелина и домом № 10 по Старосадскому переулку. На этот сквер выходят окна квартиры, где поэт во время своих наездов в запретную для него советскую столицу по многу раз ночевал у брата Александра.

Не приходится сомневаться: к концу именно этого года, семидесятого со дня смерти на Второй речке, резко ускорилась и московским водружением символически завершилась канонизация Мандельштама в постсоветской России, буквально обуянной установкой памятников и навеской мемориальных досок.

Что-то, конечно, слегка мешает чистой радости. Может быть, именно эта обуянность и мешает? Каждый день приносит увлекательные новости: где монумент сосиске поставят, где плавленому сырку. Где цыпленку, где чижику. Батарее центрального отопления (в Самаре). Домашним шлепанцам (в Томске). Шпротам (в Калининграде). Букве «ё» (в Ульяновске) и знаку @, элегантно именуемому в еврейском народе «штрудл» (в Москве). Представителям романтических профессий: городовым, ассенизаторам... — одному Неизвестному Водопроводчику установлено по России не менее пяти монументов (т. е. как минимум одним больше, чем Мандельштаму): в Омске, Сочи, Петербурге, Екатеринбурге и Красноярске! Литературным персонажам... Стоит признаться: горячечный блеск в глазах и страстный, срывающийся на хрип шепот: «Какой стыд, до сих пор в России нет памятника Такому-то!» вызывают уже только смущение. В стране, где есть памятник батарее центрального отопления, памятник Мандельштаму ничего особенного не означает. Это не в укор никому. Просто констатация факта. Может, оно и лучше так: еще один инструмент самоудовлетворения/самораздражения выбит (или почти выбит) из интеллигентских рук.

2.

Параллельно — хотя по сути скорее перпендикулярно — канонизации на уровне «монументальной пропаганды» (и, кстати, школьной программы) шел внутренний, действительно углубляющий процесс осмысления личности и жизни «опального поэта» (и его сочинений, конечно, — но это особая статья, и о ней речь отдельно). Интересно, что исходные пункты этих двух процессов практически совпали во времени (видимые исходные пункты — подспудно оба процесса начались значительно раньше, по всей вероятности, еще в шестидесятые годы). В том же 1998 году, когда во Владивостоке устанавливали первого, бетонного Мандельштама, в Петербурге вышли воспоминания Эммы Герштейн, немедленно сделавшиеся притчей во языцех: одни были искренне признательны за открывшийся им новый угол зрения на личность и жизнь Мандельштама, у других книга вызвала возмущение и ненависть. Особенно, конечно, у тех, кто привык к герою произведений Н. Я. Мандельштам и именно ему — одинокому борцу, христианину и джентльмену — собирался ставить памятники от Владивостока до Москвы. Ненависть к старой женщине, рассказавшей всё так, как она это видела и понимала, а не как ей положено было видеть и понимать, перехлестнула все границы, в том числе и государственные. Кое-кто из западных коллег тоже был очень недоволен и даже атрибутировал мемуаристке зависть к семейному счастью четы Мандельштамов в качестве побудительного мотива — в связи с многочисленными «любовными разочарованиями». И не где-нибудь, а в толстенной биографии Осипа Мандельштама, выпущенной несколько лет назад по-немецки и зачем-то переведенной на русский язык [2].

Несмотря на всю вызванную ею ненависть, книга Герштейн совершила, казалось бы, невозможное: она поколебала установленные Н. Я. Мандельштам житийные устои, которых по разным причинам не оспаривали — по крайней мере, открыто — ни прочие современники и свидетели описываемых событий (хотя бы Лидия Чуковская [3]), ни — самое главное — А. А. Ахматова, которая, конечно, тоже была современником и свидетелем, но — самое главное! — Анной Ахматовой. Скрытая полемика с Надеждой Мандельштам прослеживается в мемуарных заметках Ахматовой, но Ахматова, положившая свои поздние годы на «завоевание будущего» [4], что она в первую очередь понимала как закрепление в обязательной программе по литературе ХХ в. для средней школы [5] — видимо, не считала, что грядущие поколения инженерских детей способны будут в постепенно светлеющей, но все же еще бесконечно долгой, если не вечной «советской ночи» переварить слишком сложные и противоречивые образы — Мандельштама ли, ее ли самой, всей ли исторической действительности. Простые картины и объяснения, предлагаемые Н. Я. Мандельштам в «Первой книге», для этого куда лучше годились. Ну и, конечно, нелишним будет сказать, что Ахматова умерла до «Второй книги», на чем во многом построены инвективы Чуковской против Н. Я. Мандельштам («При жизни Ахматовой Надежда Яковлевна Мандельштам не решилась бы написать ни единой строки этой античеловечной, антиинтеллигентской, неряшливой, невежественной книги» [6].)

3.

Центром мандельштамовской агиографии является, как известно, эпизод с т. н. «эпиграммой», т. е. стихотворением «Мы живем, под собою не чуя страны...» (1933), написанным в состоянии страшного смятения, в котором Мандельштам находился в том числе и, думаю, даже в первую очередь в связи с нечеловеческим голодом в черноземных областях. Главный виновник катастрофы подвергается в «эпиграмме» личному нападению, завершающемуся тяжелым и бессмысленным личным оскорблением, лишающем образ «мужикоборца» даже некоторой палаческой величественности, накопленной предыдущими строками. Слухи об осетинском происхождении горийского сапожника дошли и до восьмидесятых годов прошлого века и ценились наравне с историей о Пржевальском [7]. Всякий, задерживавшийся на Кавказе на более или менее продолжительный срок, знает, с каким глубоким, искренним, нерассуждающим презрением относятся грузины [8] к окружающим их народам, но особенно, конечно же, к осетинам; а Мандельштам — было дело, задерживался на Кавказе. Он хотел оскорбить грузина Сталина (а если действительно огрузиненного осетина Сталина — то тем более) страшно, непростительно, гарантирующе немедленный смертельный ответ. Именно это, вероятно, и имел в виду, по словам Ивинской, Борис Пастернак, тоже хорошо, если не лучше знакомый с кавказскими нравами и обычаями: «Б. Л. упрекал Надежду Яковлевну: "Как мог он написать эти стихи — ведь он еврей!"» [9] Если сам еврей, так не обзывайся осетинами. Еще более прав он был, когда сказал самому автору после прослушивания «эпиграммы»: «Это не литературный факт, но акт самоубийства». Как акт самоубийства она и понималась автором. Точнее, как акт принесения себя в жертву. Мандельштам неделями находился в состоянии непрерывного торжественного возбуждения — он был убежден в своей немедленной гибели и — что немаловажно! — еще более немедленной славе: «Это комсомольцы будут петь на улицах!» — слышала от него Эмма Герштейн [10]. Собственно, он уже находился почти что «по ту сторону», отрезок жизни, на котором он предполагал насладиться этой посмертной славой, был для него как бы взят взаймы у совершившейся гибели.

И вот — ничего не вышло! Сталин его помиловал. Иначе назвать это не получается. Не расстрел, в котором были уверены все, даже не каторга, а всего-навсего пять лет ссылки в городе по собственному выбору... — что Воронеж?.. почему Воронеж?.. — не потому ли Воронеж, что Воронеж есть столица чернозема, одного из будущих главных героев «Воронежских тетрадей», не потому ли, что это как раз те места, по которым только что прошелся Великий голод?.. Сознательно или бессознательно Мандельштам захотел жить там, где происходил кошмар, сделавший его «доэпиграммную» жизнь невозможной, где невозможной должнa была бы быть сама жизнь — после того, что там произошло. И тем не менее, жизнь — была возможна. И в Воронеже, и его собственная.

Жизнь, начавшаяся после осуждения, стала для Мандельштама ни в каком не в переносном, а в самом действительном смысле слова второй, подаренной жизнью. Что ему в Чердыни, когда он выбрасывался из окна, не дали покончить самоубийством, спасли, — было удвоением уже происшедшего, прояснением, переводом его на язык конкретных физических действий. И — окончательным выходом — выпадом! — из зоны священного безумия, пространства между жизнью и смертью.

Вот самое главное, что мы теперь можем понять об этом поступке, об «эпиграмме» — поступке и безумного мужества, и полного отчаяния, и величайшего честолюбия, и действительно почти святости, поскольку до состояния за гранью безумия довела Мандельштама не только и не столько своя личная судьба, не свое всё меньше подтверждаемое организующейся вокруг него московской совписовской жизнью поэтическое величие — главное внутреннее условие его существования! — но и невозможность вынести чужие страдания апокалиптического размаха, рядом с которыми нельзя есть, пить, жить. Он действительно умер, и действительно воскрес. Новым человеком, бесконечно, физически, биологически благодарным за шумное счастье дышать и жить. И он знал, кого ему благодарить. Если не понимать (или не хотеть понимать) этого, то и весь поздний Мандельштам окажется совершенно непонятным, каким он всегда — т.е. до сих пор, до этого параллельно-перпендикулярного десятилетия — и считался.

4.

А понимание «позднего Мандельштама» — «Воронежских тетрадей», «Стихов о неизвестном солдате» и пр. — является базовой проблемой, и не единственно мандельштамоведения, но всей русской поэтической культуры. Мандельштам создал синтаксис современного русского поэтического языка, ритмические и гармонические, «дыхательные» законы, по которым создаются и соединяются поэтические образы (точнее, мандельштамовский синтаксис к концу 70-х или к началу 80-х гг. оттеснил конкурирующие поэтические синтаксисы на нецентральные, хотя иногда и не особо отдаленные, как в случае с обериутским синтаксисом, места). Как сказано — стало нашей плотью и кровью, нашим дыханием. Что и почему сказано — существенно даже не само по себе, а прежде всего с точки зрения нашей, т.е. поколений советских детей, способности пользоваться доставшейся нам речью. И пассивно, и активно. В этом смысле за «отчетное десятилетие» произошел перелом поистине тектонического масштаба.

Конечно, сейчас меня поймают на неаккуратности. Легендарная статья М. Л. Гаспарова
“«Стихи о неизвестном солдате» О. Мандельштама: апокалипсис и/или агитка?” была опубликована в № 16 журнала «Новое литературное обозрение» за 1996 г., т.е. за два года до выхода мемуаров Герштейн и водружения первого владивостокского памятника, а доклад д-ра филол. наук М. Л. Гаспарова "«Стихи о Неизвестном солдате» О. Э. Мандельштама: Апокалипсис и/или агитка" на семинаре по сравнительному изучению культур Института высших гуманитарных исследований РГГУ был прочитан еще в мае 1995 г. Произведенный эффект можно было бы сравнить с эффектом от обнаружения в дортуаре института благородных девиц матроса с волосатыми плечами, уже умывшегося, почистившего зубки, надевшего кружевной капот и преспокойно улегшегося в одну из кроватей на «чистые и холодные» батистовые простыни. С дымящейся козьей ножкой. Прошу прощения за такие картины, но визг поднялся страшный. С этой стороны удара, по всей видимости, не ожидалoсь. Суть гаспаровского перелома лучше всего выразим словами обиженных добрых людей (всего лишь один репрезентативный пример):

Содержание гаспаровской статьи шире ее названия и не исчерпывается толкованием “Стихов о неизвестном солдате” как “агитки”. По сути, в статье радикально переосмыслено все позднее творчество Мандельштама. Начиная с “программных «Стансов» 1935 г.”, «все его ключевые стихи последних лет это стихи о приятии советской действительности», пишет М. Гаспаров. Фактическую обоснованность этого тезиса даже комментировать не хочется...&&

И — как пример аргументации — виртуозное возражение (оттуда же):

&&По меньшей мере, два фактора не учтены М. Гаспаровым. Первый: поэтическая ценность произведения. Историк литературы не может исходить из того, что «в стихах стихи не главное». Для меня в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный...» Пушкин гораздо более «настоящий», чем в стихотворении «В часы забав иль праздной скуки...», не думаю, что я этим «мифологизирую» Александра Сергеевича. А что «настоящего» Мандельштама больше в гениальной эпиграмме на Сталина, чем в вымученной «Оде», для меня просто несомненно...

— нехотя обрываю этот неиссякаемый источник радости. Суть дела, однако, выражена, как уже было сказано, точно: М. Гаспаров (лишенный уже было полагавшегося ему как д-ру филол. наук второго инициала — как бы разжалованный) предложил чтение «позднего Мандельштама», в достаточной мере объясняющее авторскую интенцию в свете изложенных биографических обстоятельств.

Что, кстати, нисколько не означает, что нам жестко задано или предписано понимание окончательных результатов.

Мандельштам — заново рожденный, влюбленный в эту новую, подаренную ему жизнь, признавший свою «неправоту» и правоту нового мира, нового племени, но не расставшийся ни с представлением о значении своего дара, ни с внутренним, звучащим в нем законом стихового качества — честно пытался писать в готовых жанрах советской шинельной лирики («шинель красноармейской складки» тут совсем не случайна). Но что на самом деле происходит, если мы все-таки понимаем и принимаем, что «Чернозем» из «Воронежских тетрадей» - это «стихи о сельском хозяйстве», если не «стихи о коллективизации», а «Да, я лежу в земле, губами шевеля...» — о международной солидарности трудящихся? Возникают новые вопросы, открываются новые бездны, куда бездоннее предыдущих.

На частном конкретном уровне с этим сталкивался каждый из нас, строчки вроде «я должен жить, дыша и большевея» или «на Красной площади всего круглей земля» и дальше про последнего невольника были по намерениям автора достаточно ясны и старшекласснику школы № 216 Куйбышевского р-на города-героя Ленинграда, которому школьная библиотекарша Белла Израилевна велела помыть хорошенечко руки и выдала-таки — «здесь! никуда не уносить!» — только что вышедшую синюю книгу [11]. Ясны-то ясны, но принять это было невозможно — не таково было «виноградное мясо» этих стихов, не в таких словах и не в таких конструкциях говорились (и говорятся) вещи подобного уровня высказывания. Поэтому старшеклассник пока что просто пропускал их (не мимо, а через себя), предпочитал не задумываться. Они звучали не так — и это было самое главное! Даже слово «большевея»!

Задуматься все-таки пришлось. И всем придется рано или поздно, слава Б-гу, все возможности для этого теперь есть. И дело тут, повторюсь, даже не в Мандельштаме как таковом. Дело в необходимости определить — эта необходимость всё еще существует! — чтó в стихах мандельштамовского синтаксиса от Мандельштама, а что от синтаксиса. Чтó происходит, когда поэтическая речь становится отчасти независимой от порождающего ее человека, перестает быть средством сообщения, а становится существом, веществом, новоотвоеванным у хаоса участком космоса.

5.

Итак, основные итоги «мандельштамовского десятилетия» 1998 – 2008:

Вполне можно сказать, что Осип Мандельштам за эти годы был окончательно канонизирован и занял в официальной культуре положенное ему место «великого поэта». Что вполне справедливо, что бы это ни значило. Значение этого места в общесоциальном смысле сейчас довольно невелико, будет уменьшаться и дальше, в связи с общими тенденциями деиерархизации постиндустриальных культур. Даже с учетом российского отставания по исторической фазе (для поэзии благословенного!). Или, не дай Б-г, возрастет — в случае восстановления нормативной культуры любого идеологического наполнения (что, впрочем, сомнительно).

Одновременно можно сказать, что положенный в основу этой канонизации миф о Мандельштаме не выдержал столкновения с реальностями истории и филологии, как в свое время сначала гимназический миф о верноподанном Пушкине не выдержал коллективного осмеяния десятых и двадцатых годов ХХ в., а советский миф о Пушкине-революционере — тихого недоверия семидесятых и восьмидесятых годов. Получены реальные, практические ключи к пониманию позднего Мандельштама, и благодаря этому у нас есть возможность задаться совершенно новыми, головокружительными вопросами — и по поводу стихов Мандельштама, и в связи с природой нашей поэтической речи вообще.

Благодаря многим и многому, но в первую очередь благодаря двум ушедшим как раз в эти годы людям — Э. Г. Герштейн (1903 – 2002) и М. Л. Гаспарову (1935 – 2005) — мы, счастливцы с горящими щеками и с детским блеском в глазах, вышедшие на край новых, головокружительных бездн, можем думать дальше!

[1] Сообщающими обычно подчеркивается: в центре! не где-нибудь в Текстильщиках или не дай Б-г в Ясенево.

[2] Подробнее об этой книге и вообще об агиографической схеме Мандельштама, вычитываемой из книг его вдовы и доведенной в позднесоветском и эмигрантско-славистском обиходе до полной однозначности, см. здесь.

[3] Скорее, не успела, поскольку не успела закончить полемическую книгу «Дом поэта», впервые опубликованную в 2001 г. в № 8 журнала «Дружба народов». Чуковскую, конечно, интересуют в первую очередь ошибки и передержки Н.Я. Мандельштам, а пуще всего огорчает ее желание встать на равную ногу с Ахматовой и Мандельштамом; сама по себе картина мира Чуковской отличается не особо.

[4] Не только для себя, но и для Мандельштама! а вслед за этим и для двух остальных членов четверосущного «коллективного Пушкина».

[5] Это не укор и не ирония — так она это понимала, и для такого понимания имелись вполне объективные причины, связанные и с закономерностями той культуры, из которой она вышла, и с реальностями той культуры, в которой она хотела остаться.

[6] Там же. Впрочем, и про Герштейн это охотно говорилось: дождалась-де, пока все умерли.

[7]Желающих водили даже к приадмиралтейскому памятнику Пржевальскому с лежащим у его ног верблюдом — полюбоваться на сходство; на сходстве верблюда с Мандельштамом, известном по обратному замечанию (см. здесь примечание к с. 77), внимание не заострялось.

[8] Не все и не каждый, разумеется. Нужно ли еще каждый раз оговариваться, что употребление сборных понятий автоматически подразумевает их статистическое использование: большая часть по большей части?

[9] Ивинская О. В. Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени. - М.: Либрис, 1992.

[10] Герштейн Э. Г. Мемуары. - СПб.: ИМА-Пресс, 1998.

[11] Мандельштам О. Э. Стихотворения... / Сост., подг. текста и примеч. Н. И. Харджиева, Л., 1973 (БС БП).