Как жила ваша семья?
Это очень смешная история, и она типична. Главная еда в доме – это жареная картошка с салом, безумно вкусная печеная картошка с жареным салом, смалец. Я могу рассказать, как правильно смолить его, чем смалец отличается, потому что попробовать сейчас его нельзя – его просто нет. Еще была такая еда как шейка фаршированная и рыба фаршированная, «рыба-фиш». И это уже было оскорбительно, потому что ни у кого в доме такого не делали. Подружки ко мне заходили, я их угощала, и они спрашивали, что это такое. Тогда бабушка вылезала и говорила, что это «рыба-фиш». То есть, мало было ее внешности всепоглощающей, она еще говорила, что это «риба-фиш». Ну сказала бы, что это просто рыба, так нет – «риба-фиш».
Потом, значит, отчества. С именами все нормально: папа – Михаил, мама – Вера. Но отчества подкачали: папа – Соломонович, мама – Айзиковна, а бабушка – это вообще позор на весь мир – потому что она Бася Соломоновна. Это ужасно. А еще ж из Киева приезжал дядя Оврам. Он, конечно, не Абрам, а Оврам, но тоже ничего хорошего, это понятно.
А почему ничего хорошего? Это как-то в воздухе уже было?
Да. Я понимала, что это неприлично. Я допускала бестактность, говоря, что моих родителей зовут так, и я это очень быстро поняла. Вообще-то я не слышала, чтобы у нас в доме велись разговоры: мол, антисемитизм... Нет, я даже не знала, что такое существует. Я знала только, что быть евреем почему-то неприлично. А тут еще приходящие обстоятельства. В детстве я была очень толстой девочкой, мягко выражаясь. Жирный еврейский ребенок, вся прелесть для антисемита была сосредоточена во мне. А мы с сестрой близнецы, ну, значит мы вдвоем – два толстых еврейских ребенка, красоты неописуемой, в смысле ужаса – кудряшки и все такое. Ни в один размер мы не влазили, потому что нет таких размеров. Стыдно. Ко всему, я еще и еврейка. Мало того, что я толстая, некрасивая, я – еврейка. Еще два брата у меня были, значит, нас четверо детей. Это вообще неприлично, что нас так много. К тому же нищета. Это громко сказано, потому что мы всегда были сыты, простая здоровая, ну, не очень здоровая, конечно, еда, но много. Дети были сыты, одеты, как все тогда одевались – одни ботиночки, форма так форма, больше ничего не положено, других платьев нет – и зачем? То есть такой клубок ущербности, конечно же, связанной с еврейством. Все так, потому что мы евреи.
Дело в том, что если ребенок видит, что рядом кто-то живет иначе, то он не может понять, что есть еще кто-то, кто живет не так, как сосед, а именно как он. Поэтому он не может понять, где правильно, а где неправильно, обязательно должен выстроиться ряд. А у меня такой ряд никак не выстраивался, так случилось, что такая голь перекатная в доме были мы одни. Наверху жила семья полковника, изумительные люди, Дунаевы. Я помню их бабушку Дуню, родом она была из Белоруссии, ходила в черной юбке, сатиновой кофточке, худенькая, все время читала. Вообще-то она была неграмотная, но она все время читала. Был такой учебник арифметики в клеточку, с желтенькими рисунками, и у нее библия была вплетена в эту арифметику. Но я не могла этого знать, и получалось – арифметику читает бабка. А подружка моя Наташа – замечательная девочка, умная. Мы всегда какие-то неумытые были (ну кто нам мешал умыться? умыться-то можно самому?), а она – стерильная, светлые волосы прекрасные, одета как куколка. Они тогда только с Кубы приехали. Вы понимаете, что это такое – с Кубы, 68-69 год? Трикотажное платье, за чеки купленное. Мама у нее окончила курсы в Доме офицеров, плащ из ткани «космос» сшила. Отец, полковник Семен Фролович, изумительный дядька, худющий, в папахе. Дома у них красиво, раковины невероятные, ковры, да еще бабка эта с арифметикой. Вы представляете? У меня бабка, значит, все «рыбу-фиш» делает, чесноком весь дом завоняла, а там бабушка арифметику читает.
Тем не менее, Наташка к нам любила ходить, мы играли, бесились дома, да и на улице. То есть, как бы ничего нет, но временами что-то вроде и есть. Живешь в ожидании какого-то подвоха и начинаешь думать… Я, как все толстые дети, к тому же еще и евреи, думать начала очень рано. С Алкой, с сестрой, мы никогда об этом не говорили, потому что она такая же. Зачем душу друг другу травить? Так что и поговорить было не с кем.
Были еще какие-то еврейские родственники, друзья-евреи, может быть?
Нет. Это особенности нашей семьи, точнее говоря, характера отца. Он был человеком крайне необщительным. Работал как вол, прорабом, культурные объекты сооружал: клубы, кинотеатры, памятники. Общения межсемейного, когда друг к другу в гости ходят, у нас не было никогда, потому что "позавидуют еще". Чему у нас было завидовать – не знаю, куску сала, что ли. Но отец был почему-то уверен, что люди злые, и лучше, чтобы никто в дом не ходил. Это, конечно, не относилось к детям.
Когда была жива бабушка Бася, они с мамой иногда говорили на идиш – чтобы мы не понимали, как это обычно в семьях бывает. Наверно, они с мамой перебрасывались фразами типа: "Сколько можно жрать этим двум толстым дурам, ты им скажи, чтобы поменьше ели".
Однако была еще бабушка Соня, Софа, Софья Борисовна Полиновская в Остре, и мы к ней ездили. Там был заброшенный сад, громадный дом, в нем дерматиновый диван, черный шкаф, боженковский буфет, фотографии в деревянных резных рамочках, салфеточки. В одной части дома жила бабушка Соня и тетя Соня, а другую часть они сдавали белорусской семье. И там я впервые столкнулась... Это было летом, а тогда туда очень много отдыхающих приезжали из Киева и почему-то из Ленинграда. Места благословенные, красоты невероятной. И вот сидим мы на этом диване с приезжими девчонками, что поселились с семьей в бабушкином доме; нам лет по двенадцать тогда было. Сумерки, ставни прикрыты, а они мне делают "крапивку" и приговаривают: "Ты еврейка, терпи". А бабка спит, мама на базар ушла. И ужас этой боли, какая-то бессмысленность, и опять же стыд – значит, я чем-то заслужила. Девки-то хорошие, чего бы они ни с того ни с сего? Какой-то идиотизм. Но потом разрядилось, и мы пошли гулять как ни в чем не бывало.
А на прогулках в Остре, скажем, с отцом или с мамой, я интересовалась прохожими, кто они, и спрашивала у родителей. Это Моисей Абрасаулович Камский, отвечают. – А это кто? – А это Исаак Берлазар Шай Моисей Шмулькин. – Хорошо. А это кто? – А это тетя Тиля. А это дядя Веня. В общем, имена совершенно неприличные, но они живут там с такими именами. Я не спросила тогда, почему так много евреев, просто не смогла. Во-первых, потому что слово "еврей" выговорить было невозможно, у меня делались судороги. Однако со временем мне стало понятно, что это еврейский город и поэтому так много евреев. Но ездить в Остер было тоже стыдно. Потому что я таким образом приобщаюсь.
А не было ощущения, что вы находитесь в своей среде?
Нет. Это не своя среда, я не такая. Я не могу быть тем, что стыдно, точнее, я не хочу быть тем, что стыдно. Я не понимаю почему, отчего стыдно, я вижу, что эти люди честно работают, никого не убивают, но я не хочу, заберите меня отсюда.
Потом бабушка Бася умирает, это был 74 год. Только мы вздохнули после смерти бабушки, потому что место освободилось, надо брать к себе бабу Соню. А это что такое? Бабушка Бася по сравнению с бабушкой Соней – это просто Мерилин Монро в лучшие годы. Потому что бабушка Соня в отношении внешности сильно подкачала. Нос у нее был просто неприличный, криминальный, зубов она не носила, потому что "зачем", очки, стрижка в скобку и гребешок, палка. Такая еврейская Баба Яга. Страшная старуха, костистая, высокая, красивая женщина, как я сейчас понимаю. И тетя Соня. Тетя Соня получше, конечно, но тоже акцент ужасный. И вот, значит, они у нас будут жить. У нас было четыре комнаты, за это папе надо поставить отдельный памятник. Но дом – "хрущевка", одна комната десять метров, вторая – четыре, третья – пять, и "зала", в которой поставили две кровати. Ну, для красоты, конечно, прикрыли плюшем. А ко мне ж девочки приходят... И две вот этих – ладно, лежали бы да молчали, а они же еще и беседуют! "Какая погода? Осядки?" Смэрть! Просто смэрть.
Кроме того, бабушка Соня кошер соблюдала, она привезла с собой из Остра пасхальное блюдо, посуду, и она каждый день ею пользовалась. Так что делали эти гады? Брат Боря был мальчик серьезный, все больше книжки читал, а вот брат Сашка был оторва. Сидит бабушка, никого не трогает, сидит и кушает своей ложкой. Так это говно малое сядет рядом, возьмет кусок сала, ест и на нее смотрит. Стыдно. Коронный его номер – варенье из банки трехлитровой. У нас в доме оно ж бедно, но много, если варенье – так трехлитровая банка. Сашка напротив бабушки Сони садится и прямо из банки ест. А ее это бесило невозможно. Но она молчит. Он ест, она молчит, он сжирает полбанки, не моет ложку – мама помоет, понятно. Приходит папа на обед. "Мама, как вы себя чувствуете?" Бабушка лежит. "Миша, мне хорошо. Мне всегда хорошо. Сегодня Саша опять ел варенье с банки. Миша! Он не человек, он – струковец!" А струковцы – это знаменитая монархическая банда, которая обреталась в их краях.
Однако бабушек пережили. Они быстро умерли, как все старики, когда их с места снимают. Теперь: что нужно сделать, чтобы хоть каким-то образом нейтрализовать еврейскость, лично мне, здесь и сейчас. Училась я хорошо, и сестра тоже. Не отличницы, но хорошо: математика двойка, физика, химия – двойка, просто потому, что этих предметов не должно быть, а они есть, мы с ними боролись таким образом. История зато шла замечательно, украинский – прекрасно, я до сих пор обожаю этот язык. Язык гениальный, по емкости русский перед ним отдыхает, в нем, видимо, больше праславянских корней, и то, что по-украински можно сказать одной фразой, по-русски надо долго развивать.
Единственное что – надо нейтрализовать еврейство, это страшное клеймо должно быть смыто раз и навсегда. Как? Надо худеть. За лето мы с сестрой похудели килограмм на двадцать каждая, и первого сентября наша школа падает в обморок. Красота. Все это очень хорошо, но внутри-то я все равно толстая, противная еврейка. Жизнь моя легче не стала, потому что прибавилось одним обманом больше, а суть не поменялась. Значит, надо избавиться от остатков еврейства внешних. Это очень трудно, так как я в бабушку Соню, правда, у меня щадящий вариант. Но вроде бы удалось, поскольку все затихло. Ведь взрослые люди не будут тебя во дворе дразнить, глупо. И так все всё про себя знают, поэтому эта тема больше не возникала. Но тогда начали уезжать евреи из Чернигова. Очень мало, то тут, то там, но папа сказал, что мы никуда не поедем, потому что "чего ехать-то". Этот вопрос закрыли.
И тут я знакомлюсь с замечательной девочкой, она была на два года старше нас с Аллой. Маша Эстрина. Это уже десятый класс. Семья у нее была изумительная, и именно у них я поняла, что стесняться не надо, а надо гордиться. Так же, как люди с гордостью поют украинские песни и говорят по-украински. Я поняла, что мой предмет позора предметом позора, по крайней мере, не является, а можно с ним спокойно жить и слово это выговаривать. У них в семье я научилась это слово произносить вслух.
И благодаря этим людям я прочитала Бабеля, Шолом-Алейхема, то, что можно было тогда, так сказать, еврейского прочитать. И с тех пор ужас еврейства ушел. Я думаю, что это произошло бы в любом случае, чем-то он был бы заслонен, заботами какими-то другими, но детский ужас пропал именно тогда, в шестнадцать лет.
