Великий писатель – на то и великий, что всегда расщепляется на двух: (а) автора своих собственных текстов (среди которых есть разные, гениальные и похуже, и это можно и нужно предметно и заинтересованно обсуждать), и (б) брэнд, торговую марку, имя нарицательное, о котором знают все, в том числе и те, кто ни одной строчки великого человека не прочел или, по крайней мере, со школьных лет не перечитывал. Собственно говоря, появление этой второй ипостаси и есть верный симптом «величия». Шолом-Алейхем ни в малой степени не обделен этой своей окололитературной тенью.
Отношения русской литературы и литературы на идише всегда строились по модели: «большая литература большого народа – маленькая литература маленького народа». «Маленькой литературе» полагалось иметь одного великого писателя, которого «большая русская литература» объявляла выходящим за национально-культурные рамки, а его книги соглашалась допустить в канон обязательного чтения. Для украинцев выделили Шевченко, для поляков, допустим, — Мицкевича, для евреев, несомненно, — Шолом-Алейхема. Понятно, что при такой популярности миф о Шолом-Алейхеме во многом вытеснил из культурного обихода Шолом-Алейхема-писателя. Книги Шолом-Алейхема должны быть в домашней библиотеке (лучше всего канонический бежевый шеститомник), но читать их необязательно. Более того, современному читателю читать их сложно, а порой невозможно.
У Шолом-Алейхема есть любимый прием, повторенный во множестве произведений. Повествование ведет фиктивный нарратор — человек недалекий (чтоб не сказать больше), и вот этот простак, описывая нечто, не может никак взять в толк, что же на самом деле представляет собой то, что он описывает. А из-за плеча рассказчика подлинный автор, сам Шолом-Алейхем, как бы подмигивает читателю: дескать, мы-то с тобой, друг-читатель, умные, все давно поняли.
Шолом-Алейхем продолжает подмигивать, но современный друг-читатель стоит в растерянности, дурак дураком, и ничего не понимает. Он не понимает ни социального, ни исторического, ни культурного контекста. Он не понимает явных и скрытых цитат из Писания, Талмуда, пасхальной агады и сидура, он не понимает аллюзий и намеков, он не понимает нарочитого комизма переводов библейских цитат на идиш. Он не понимает даже того, что он чего-то не понимает. Только чувствует, что читать Шолом-Алейхема скучно и трудно.
Приведу наудачу два примера.
Один из самых злых рассказов Шолом-Алейхема называется «Человек из Буэнос-Айреса». Напомню тем, кто подзабыл, что в этом рассказе из цикла «Железнодорожные рассказы» речь идет о хвастливом поставщике проституток в аргентинские бордели, который все не хочет назвать напрямую предмет своей торговли, а нарратор, его собеседник, никак не может догадаться, что за товар имеется в виду. До самого конца рассказа товар своим собственным именем так и не назван, но этого и не нужно. Читатель, в отличие от нарратора, и так все понял к концу первой страницы.
Теперь сама история. Летние курсы идиша в Оксфорде. Профессор Роскес перед своей лекцией попросил слушателей прочесть «Человека из Буэнос-Айреса». Утром, перед лекцией, группа напоминает растревоженный улей. Слушатели, народ все больше продвинутый (лекция-то на идише): американцы, израильтяне, французы, итальянка и один парнишка из Мексики, — горячо обсуждают, что за товар, явно преступный, предлагает «человек из Буэнос-Айреса». Наркотики? Тогда это, вроде бы, было не так распространено? Бриллианты? Фальшивые деньги? Мое утверждение, о том, что это ди некейвес («женщины»), поднято на смех. Через пятнадцать минут Роскес подтверждает мою версию, и бородатый католик Герман Ноте из Антверпена говорит потрясенно: «Какой же вы, Валерий, эрудированный, но какой же вы циник». Да, я такой. Мы там, в России, все такие.
На самом деле, не все. Впоследствии ни один мой студент не догадался, чем же торговал этот самый человек. То есть никто не слышал ни о том, какая репутация была у аргентинской столицы в начале прошлого века, ни о том, сколько писала тогда пресса о торговле «белыми рабынями», в частности, бедными еврейскими девушками, никто не вспомнил и двойника шолом-алейхемовского персонажа, г-на Горизонта из «Ямы» Куприна.
Другой, совсем другой пример. В последнем из рассказов-монологов из цикла «Тевье-молочник» сам Тевье, от лица которого и идет повествование, говорит: «И бысть во дни Менделя Бейлиса». То есть так он говорит в переводе М. Шамбадала. Церковнославянский оборот, как всегда, маркирует библейскую цитату, данную у Шолом-Алейхема, естественно, на языке Писания. Там, собственно говоря, сказано: Вайхи бйомей мендл бейлис. Я оптимист по натуре и верю, что все помнят: и кто такой Мендель Бейлис, и что там было за «дело Бейлиса», и в каком году оно было, и никто не путает злополучного Менделя с одноименным ликером. Но вот число читателей, которые вспомнят, что со слов вайхи бйомей начинается Мегилат Эстер (Книга Есфирь), явно не много. И совсем мало кто помнит, что, как говорят наши мудрецы, если повествование начинается с этих слов, то дальше обязательно речь пойдет о том, что еврейский народ постигла очередная гзера (гонение).
Пишу не в укор современному читателю, а в укор издателям, которые, постоянно переиздавая Шолом-Алейхема, не удосуживаются заказать приличные комментарии. А без комментариев «подмигивание» превращается (как об этом сказано в известной статье Клиффорда Гирца) из художественного приема, из семантически нагруженного знака, в нервный тик.
