Продолжавшийся полгода скандал, связанный с учебным пособием А.И. Вдовина и А.С. Барсенкова «История России: 1917 – 2009», кажется, окончен. Экспертная комиссия, разбиравшая «персональное дело» двух профессоров истфака МГУ, огласила свое заключение. Несмотря на избыток оговорок и компромиссных формулировок, документ этот по сути очень жесткий — достаточно сказать, что приложенный к нему перечень (весьма выборочный и легко дополняемый) содержащихся в пособии ошибок и неточностей занимает 23 страницы. Хэппи-энд? Увы, нет.
К сожалению, дискуссия вокруг работы Вдовина-Барсенкова с самого начала пошла по неверному руслу: авторов пособия обвинили в сталинизме и чеченофобии, предложили переквалифицироваться в преподавателей «научного антисемитизма». В дело вмешались Общественная палата и Рамзан Кадыров, профессоров стали стращать Уголовным Кодексом и прокуратурой. Все это создало впечатление идеологической травли и вызвало у многих брезгливость и отторжение. Заступиться за гонимых историков счел необходимым, например, такой безусловный либерал, как выпускник истфака, завотделом политики «Коммерсанта» Глеб Черкасов: «У ректора МГУ есть только один шанс проявить себя настоящим русским интеллигентом — не предпринимать никаких административных шагов. Прецедент репрессий — слишком дорогая цена за победу над идеологическим противником».
Соавторы пособия по истории России ХХ века наступили, кажется, на все грабли, которые только были в наличии, на полном серьезе процитировав с десяток фальшивок, в большинстве своем давным-давно разоблаченных. Не забыт ни пресловутый «план Даллеса», сочиненный романистом Анатолием Ивановым, ни «речь Черчилля» с восхвалениями Сталина, состоящая вперемешку из фраз Исаака Дойчера и Вячеслава Молотова с небольшой примесью реальных черчиллевских слов, ни — внимание, новинка! — «речь Клинтона», хвастающегося победой в холодной войне: «Используя… чрезвычайную самонадеянность Горбачева и его окружения <…> мы добились того, что собирался сделать Трумэн с Советским Союзом посредством атомной бомбы».
Вдовин и Барсенков пишут: «С 1943 г. получило широкую известность сталинское суждение, во многом определившее последующую национальную политику: “…Некоторые товарищи еще недопонимают, что главная сила в нашей стране — великая великорусская нация. Некоторые товарищи еврейского происхождения думают, что эта война ведется за спасение еврейской нации. Эти товарищи ошибаются, Великая Отечественная война ведется за спасение, за свободу и независимость нашей Родины во главе с великим русским народом”». На самом деле это «суждение» известно не с 1943-го, а с 1988 года, когда в алмаатинском журнале «Простор» начал печататься роман «Тайный советник вождя» Владимира Успенского, которому и принадлежит авторство приведенной цитаты «из Сталина».
И уж вовсе непонятно, как могут люди, которые худо-бедно, но несколько десятилетий занимаются новейшей историей России, верить в то, что «возрождая некоторые русские традиции, власть сочла необходимым умерить антирелигиозный пыл партийных богоборцев. 11 ноября 1939-го на заседании Политбюро было принято решение, отменяющее указание Ленина от 1 мая 1919 г. и все соответствующие инструкции, “касающиеся преследования служителей Русской Православной церкви и православноверующих”. Наркомат внутренних дел получил указание произвести ревизию осужденных и арестованных граждан по делам, связанным с богослужительской деятельностью, “освободить из-под стражи и заменить наказание на не связанное с лишением свободы осужденным по указанным мотивам, если деятельность этих граждан не принесла вреда советской власти”. Во исполнение этого решения к 22 декабря 1939 г. освобождено из лагерей около 13 тыс. человек, прекращены уголовные дела еще 11 тыс., пересматривались дела в отношении 50 тыс. православноверующих, продолжавших отбывать наказание». Излишне говорить, что ни указания Ленина, ни отменяющего его решения Политбюро никогда в природе не существовало.
И вот эта-то малограмотная публицистика получила гриф учебно-методического объединения (УМО), положительные рецензии в печати, в том числе в специальных журналах («Отечественная история», «Вопросы истории»), и выдержала за пять лет три издания. А когда все же начался скандал, коллеги немедленно кинулись на защиту Вдовина и Барсенкова и принялись уверять, что Черчилль таки называл Сталина гением — а как же иначе, ведь эту речь недавно цитировал Игорь Ильинский (откровенно анекдотичный персонаж, ректор не менее анекдотичного учебного заведения – Московского гуманитарного университета). Рад сообщить, что человек с такими источниковедческими навыками, доцент Андрей Шадрин, тоже работает на кафедре отечественной истории XX-XXI веков истфака МГУ и специализируется на разоблачении прибалтийского сепаратизма. Поддержал авторов пособия и декан истфака, медиевист Сергей Карпов, наговоривший много правильных, но абсолютно нерелевантных слов про «университетские свободы», «честь и достоинство университетской корпорации», невозможность преследований за взгляды, а также про средневековых студентов, приносивших клятву верности своему факультету: «Если же они принимали участие в каких-то акциях, не угодных университету, их могли объявить клятвопреступниками». То есть урон «чести и достоинству корпорации» наносит не тот факт, что люди уровня Вдовина и Барсенкова преподают в подведомственном Карпову заведении, а шум, поднятый по этому поводу выпускником истфака «клятвопреступником» Николаем Сванидзе.
Все это наводит на мысль о том, что «дело Вдовина-Барсенкова» важно не само по себе, а как симптом масштабного кризиса в отечественной гуманитаристике. Речь должна идти о полном разложении исторической корпорации, и в авангарде этого процесса — как раз истфак МГУ. Нынешнее экспертное заключение не меняет положения дел — не вмешайся в ситуацию Общественная палата и Кадыров, не было бы никакой комиссии, и «план Даллеса» в главном вузе страны преспокойно тиражировался бы и четвертым, и пятым изданием.
Прокомментировать сложившуюся ситуацию мы попросили сотрудника Центра по изучению Восточной Европы при Бременском университете Николая Митрохина, которому, помимо монографий «Русская партия. Движение русских националистов в СССР: 1953—1985» и «Русская Православная Церковь: современное состояние и актуальные проблемы», принадлежит и одна из самых содержательных статей о «деле Вдовина-Барсенкова».
Н.М.: Начиналось все довольно просто: обнаружилось некое антисемитское пособие. Ну или, скажем так, пособие, которое ряд представителей общественности счел антисемитским и вдобавок нетолерантным к представителям иных этносов, — потому что мы понимаем, что вопрос о реальной степени антисемитизма и прочих разновидностей нетолерантности всегда дискуссионный. Появись оно в Саратове или Томске, на него вряд ли кто-то обратил бы внимание. Но книга вышла в таком символически значимом месте, как МГУ, отсюда и шум. При этом много лет вопрос о качестве преподавания на истфаке МГУ общественность совершенно не волновал, хотя оно давным-давно не только пронизано «патриотической» идеологией, но попросту устарело и не соответствует академическим стандартам. А тут вдруг все переполошились, и началась оживленная дискуссия.
Апелляции к тому, что во всем мире борются с антисемитизмом и мы боремся, не вполне корректны, потому что и критерии антисемитизма, и методы борьбы довольно сильно различаются. Но в целом ситуация, когда спорный учебник становится предметом обсуждения в СМИ, абсолютно нормальна. Нормальной кажется мне и ситуация, когда по результатам возмущения общественности, в том числе профессиональной, нашкодивших профессоров увольняют, как то случалось за последнее десятилетие, например, в Ростове-на-Дону или в Петербурге (хотя, как правило, они тут же восстанавливаются на преподавательских должностях в других вузах и продолжают писать ровно то же самое, только чуть более завуалированно). Совершенно легитимной лоббистской акцией является и письмо президента ФЕОРа Александра Бороды ректору МГУ Садовничему с требованием прекратить ксенофобскую пропаганду в вузе и решить вопрос о профпригодности авторов пособия. Несколько лет назад ректор крупнейшего вуза на такое письмо просто не отреагировал бы, но сейчас влияние еврейской общины настолько возросло, что подобные акции не только стали возможны, но и могут принести эффект.
Что меня удивило, так это переход дискуссии на государственный уровень — рассмотрение в Общественной палате и особенно письмо Сванидзе Кадырову и угрозы заслать этот учебник в прокуратуру, естественным образом вызвавшие резко негативную реакцию у людей самых разных взглядов. В результате Вдовин и Барсенков, бывшие в националистическом движении фигурами третьего, если не пятого, ряда, получили мощную рекламу и внезапно оказались на первом плане. Мне кажется, что авторов скандального пособия можно было удалить из МГУ и без такого шума, просто путем теневого лоббирования, которое так развито в России.
М.Э.: Вот, собственно, мы и подошли к главному. Потому что основное в истории с этим пособием, на мой взгляд, — не антисемитизм, не античеченские высказывания и не гадкий поступок Сванидзе. Основное — тот чудовищный уровень безграмотности, который продемонстрировали профессора крупнейшего российского вуза. И вопрос, который кажется мне ключевым в связи со всей этой ситуацией: как бороться с зашкаливающим непрофессионализмом в условиях разложившейся академической корпорации, не способной самостоятельно выгнать дурную овцу из стада вон, да и попросту не заинтересованной ни в какой чистке рядов? На всякий случай подчеркну еще раз: речь, разумеется, о чистке не по идеологическим, а по чисто профессиональным критериям.
Н.М.: На самом деле то, что мы читаем в пособии Вдовина-Барсенкова, мало чем отличается от среднего уровня безграмотности новых российских учебников истории, написанных с самых разных позиций. Скажем, популярный в либеральной среде учебник профессора МГИМО Андрея Зубова не только полон ошибок и грубых натяжек, но и содержит вполне отчетливую ксенофобскую риторику. Это связано с тем, что, во-первых, учебников чересчур много и, во-вторых, крайне слабо развит институт независимой экспертизы.
В Европе вузовских учебников истории просто нет. Преподаватель подбирает по теме каждой лекции статьи, документы, главы книг, и дает этот список студентам как для обязательного, так и для факультативного чтения. Этот же список прилагается к резюме преподавателя при подписании контракта, так что эксперты имеют возможность оценить квалифицированность подбора. Специалист, который, как Вдовин, опирается на очень избранный круг мемуаров и на популярные работы с пересказом не вполне достоверных источников, просто не будет принят на работу. Чтобы объяснить человеку со стороны, чем плохо пособие Вдовина и Барсенкова, достаточно предъявить список той литературы, на который они ссылаются в свое оправдание. Там практически нет сборников документов, а преобладает по большому счету «беллетристика». Поэтому «кейс» Барсенкова-Вдовина должен рассматриваться в контексте реформирования гуманитарного образования в России. Реформа эта должна состоять не в вытаскивании отдельных больных зубов, чем увлекается российское общество, а в системном обновлении.
Я первый раз обратил внимание на Барсенкова и Вдовина лет 12 назад, когда прочитал их утверждение, что депортация крымских татар была вызвана активным сотрудничеством последних с гитлеровцами. В подтверждение приводились «удобные» факты, а «неудобные» полностью игнорировались. Так что сейчас меня удивляет не то, что они по-прежнему пишут приблизительно то же самое, а то, что они все эти годы трудились на истфаке МГУ и ни у кого до сих пор не появлялось желания дать им пинка.
М.Э.: Тут возникают два вопроса. Первый — почему? А второй — какие инструменты для исправления этой ситуации ты видишь?
Н.М.: Ответ на первый вопрос сколь печален, столь и глобален. В институционализированной гуманитарной сфере, — в первую очередь, в академической и вузовской системе — с 1992 года наблюдается застой, чтобы не сказать деградация. Тогда в рамках смены элит к власти в некоторых наиболее продвинутых вузах пришло относительно молодое поколение специалистов, тогдашних 45–55-летних. Но закрепившись на постах ректоров, деканов и заведующих кафедрами, они не обеспечили системную ротацию преподавательского состава. Образование большинства из них остановилось на литературе, впервые изданной или переведенной на русский язык в конце 1980-х — начале 1990-х годов: Бердяев, Ильин, Вебер, Парсонс. Причины можно называть разные: перегруженность российских преподавателей, нищету академической науки, заставляющую людей работать одновременно в нескольких местах, неправильную организацию всего процесса, начиная с аспирантуры. Но факт остается фактом: возник интеллектуальный разрыв между перестроечным поколением и следующим. Кроме того, нынешние «молодые» более активны вообще и в контактах с иностранцами в частности, у них большие претензии и больше шансов при прочих равных занять лидерские позиции. А перестроечная элита перекрывает им дорогу. Я не знаю практически ни одного случая за последние лет десять, чтобы человек до сорока стал руководителем гуманитарной кафедры в крупном вузе. В результате мои ровесники — я заканчивал Историко-архивный институт в 1995 году — оказались вынуждены создавать параллельные научные структуры: всякого рода проекты, фонды, общественные организации, независимые издательства и университеты, такие, как Европейский и Смольный в Питере. Сейчас исследователей этого поколения и чуть постарше приглашают в западные университеты: социолог Ольга Шевченко стала профессором в Массачусетсе, антрополог Сергей Ушакин — в Принстоне, историк Михаил Долбилов — в Вашингтоне, Андрей Зорин получил кафедру в Оксфорде.
А методы исправления ситуации известны, они были апробированы в Восточной Европе еще в 1990-е, когда там провели плановую замену университетских преподавателей истории, политологии, социологии, философии. В течение нескольких лет людей старшего поколения — сначала наиболее идеологически неприемлемых, затем просто «морально устаревших» — отправили на досрочную пенсию, а на их место пришли более молодые специалисты, переподготовленные в рамках программы сотрудничества с западными университетами. Дальше и в старых, и в специально созданных новых центрах (самый известный из них — Центрально-Европейский университет в Будапеште) исследователей-гуманитариев начали готовить в «промышленных количествах» и на принципиально иной основе. В итоге сегодня специалист из Восточной Европы — это, как правило, человек до пятидесяти лет, свободно говорящий на иностранных языках, интегрированный в европейскую науку и методологически, и институционально.
Поэтому все нынешние разговоры о необходимости создания в России «гуманитарного Сколкова» правильны, но недостаточны. Да, конечно, нужны несколько центров, где с помощью западных профессоров или российских реэмигрантов, получивших западное образование, была бы внедрена новая система обучения по образцу, допустим, тех же Европейского или Смольного университетов. Но с другой стороны, Россия — большая страна, и если подготовить в таких центрах несколько тысяч умников, не факт, что они дождутся мест завкафедрами хотя бы на уровне областных центров. Если не будет системных мер в этом направлении, то они осядут в Москве и уйдут в журналистику, как большинство моих сокурсников, или обнаружат, что им легче пробиться в Европе, чем в России, и переберутся туда. Должна быть государственная программа увольнения вузовских и академических ученых, скажем, старше 60 лет, нужна система поддержки аспирантов. Правда, при той политической ситуации, которая есть в России, подобные меры скорее могут быть реализованы для пристраивания очередного поколения комиссаров движения «Наши» — но это уже другой вопрос.
М.Э.: Ты постоянно говоришь о западных ученых. Но существует распространенное убеждение, что гуманитарные науки — вещь «автохтонная» и по-настоящему сильный специалист по российской истории — в 9 случаях из 10 житель России либо выходец из России, то есть естественный носитель языка и культуры. Ты не согласен?
Н.М.: Категорически нет. Средний уровень и американской, и немецкой русистики выше российского. В России по моему периоду, 1953–1985 годы, есть 10–12 ученых международного уровня, известных прежде всего профессиональной работой с оригинальными материалами, архивными в том числе. Ведь проблема тех же русских националистов в том, что они по большей части элементарно неграмотны и плохо знают историю своей страны. Это даже не вопрос манипуляций, просто они ленивы и нелюбопытны и потому предпочитают работать с какими-то символическими высказываниями, желательно уже опубликованными в той или иной книжке, чтобы далеко не ходить. Увидеть их в архивах или за устным интервью практически невозможно. Так вот, на 10–12 российских мэтров приходится 30-40 западных исследователей сопоставимого класса. И если уволить две трети преподавательского состава того же истфака МГУ и пригласить на эти места западных профессоров и аспирантов, то польза, конечно, будет огромная.
М.Э.: А какие механизмы «защиты от дурака» существуют в западном университете? Если человек в своей монографии с серьезной миной цитирует 10–20 фальшивых источников – что с ним происходит?
Н.М.: В западной науке все друг друга более или менее знают — через коллоквиумы, конференции. Начиная с аспирантуры ты попадаешь в эту систему, и дальше твоя профессиональная деятельность у всех на виду. Если про человека становится известно, что он непрофессионал, его просто перестают приглашать и публиковать, по сути исключают из академического сообщества. Репутация плагиатора, допустим, закрывает возможность напечатать свою книгу в более или менее солидном издательстве. Или другая ситуация: один мой коллега на выходе из аспирантуры проявил небрежность и плохо защитился, получил низкую оценку. После этого он десять лет не мог никуда устроиться по специальности ни в Германии, ни в других странах.
Сложнее ситуация с теми, кто сидит на постоянном контракте (tenure). Такого человека выгнать очень трудно, если он не попадает в какие-то громкие скандалы. Скажем, есть один американский профессор с устойчивой репутацией сумасшедшего. Но он остается на своей позиции, и его терпят, ждут, пока он уйдет по возрасту. Хотя от публикаций и конференций его отсекли. При этом, разумеется, никто не писал статьи в New York Times с анализом его работ. Профессиональное сообщество предпочитает разбираться с такими случаями самостоятельно, публичные разборки никому не нужны — это дискредитирует профессию и может сказаться на самых разных показателях, вплоть до снижения числа студентов, записавшихся на эту специальность. Но внутренние механизмы санации отработаны очень эффективно.
