Праздник Суккот, насыщенный заповедями и обычаями, с лихвой обеспечивает ревнителей еврейской традиции темами для обсуждения. Однако тот аспект этого праздника, о коем я хотел бы говорить, как правило, остается в тени споров о смысле восседания в шалаше и символическом значении четырех праздничных растений. Аспект этот связан с самой природой Суккота как паломнического праздника. В Доме на Храмовой горе возжелал Бог Израиля видеть своих подданных три раза в год, и толпы паломников, мужчин и женщин, толпились в храмовых дворах, совершая предписанные Торой церемонии. А через много лет после того, как рассеялся дым над развалинами Второго Храма, талмудические мудрецы Палестины рассказали нам об одном из праздничных действ, неизвестном из других источников. Речь пойдет о церемонии, канувшей в Лету, вернее, в воды близпротекающего Гихона, от которой лишь бледная тень осталась в современном религиозном обиходе.
Среди многочисленных обрядовых действ, нередко загадочных и не всегда объясненных древними участниками своим потомкам, встречается так называемая «радость черпания», или «радость дома черпания», — Симхат бейт га-шоэва. О ней ничего не сказано в древних источниках, и только Мишна (Сукка, 4:9–5:4) и Тосефта (Сукка, 4) сообщают о ней кое-какие подробности, пробуждающие воображение. Эта праздничная церемония практиковалась в эпоху Второго Храма; начиналась она на исходе первого дня праздника Суккот и затягивалась на всю ночь. Бессонная сумятица счастливых паломников вообще была характерна для этого праздника, как о том свидетельствует Тосефта устами древнего мудреца, еще заставшего Храм.
Тосефта Сукка, 4:5
Говорил р. Йегошуа бен Ханания: В те дни, [когда праздновалась] «Радость черпания», не видели мы сна, вставали мы к утренней жертве засветло, оттуда шли в синагогу, оттуда к дополнительным жертвам, оттуда к трапезе и питию, оттуда к дому учения, оттуда к вечерней жертве, а оттуда к «Радости черпания»!
В этом ностальгическом монологе привычные элементы праздника в его раввинистическом восприятии (учеба, трапеза, молитва) интересным образом сплетаются с элементами храмового культа. Молодая талмудическая культура, повторяя рассказ о празднестве в утерянном Храме, явно пытается самим фактом пересказа достичь некой сакральной цели, но об этом позже.
Веселье происходило в храмовом приделе, называемом Эзрат нашим, Придел женщин, — не потому, что в него пускали только женщин, но потому, что в нем разрешалось пребывать мужчинам и женщинам вместе, в отличие от Придела Израиля, предназначенного лишь для мужчин Израиля, или от Придела когенов, предназначенного лишь для священников. Во дворе стояли золотые светильники о четырех чашах, наполненные маслом, а в качестве фитилей использовались обветшавшие одеяния когенов. Огонь был столь силен, что не оставалось ни одного двора в Иерусалиме, который не был бы освещен в ночи, да так, что женщины в своих дворах могли перебирать пшеницу для варева (Тосефта Сукка, 5:3). В центре празднества был зажигательный (в обоих смыслах) дивертисмент, исполнявшийся лучшими людьми города, в иные дни благообразными и строгими. Они сжимали в руках факелы и отплясывали с ними перед простолюдинами, их женами и детьми. Так, неожиданно выясняется, что древний мудрец раббан Шимон бен Гамлиэль плясал с восемью факелами и жонглировал ими, да с таким искусством, что ни один не падал наземь, а в ходе жонглирования мудрец еще успевал сделать изящный акробатический пируэт. А некий Бен Йегоцадак исполнял особо опасные прыжки, которые заставляли затаить дыхание всех толпившихся в Женском приделе. Навсегда останется загадкой, где и когда мудрецов Храмовой эпохи обучали этому искусству. Артистическая часть не ограничивалась цирком — мудрые и знатные потешали народ и песнями, содержание которых приличествовало моменту — пробуждало к добрым делам и богобоязненности:
Тосефта Сука 4:2
Праведные и люди деяний плясали перед ними с факелами и говорили перед ними слова хвалы. И что же говорили они? — «Счастлив тот, кто не грешил, а тот, кто грешил, — да простится ему!» А иные говорили: «Счастлива моя юность, ибо она не опозорила мою старость!» Таковы они, люди деяний! А некоторые из них говорили: «Счастлива ты, моя старость, ибо ты искупаешь мою юность!» То — люди раскаяния.
Так, достаточно неожиданным образом, в талмудическую реконструкцию праздника вплетается важная для мудрецов тема покаяния (тшувы): раскаявшийся грешник более не грешник, но вполне полноправный член общины, наряду с праведными и подвижниками.
Празднество сопровождалось музицированием левитов, стоящих на пятнадцати ступенях (символизирующих пятнадцать песен восхождения из Псалмов, 120–134). Они играли на разных музыкальных инструментах и распевали стихи из Псалмов: хор делился на две группы, и стих, разбиваемый надвое, исполнялся как диалог между полухорами. Это, пожалуй, единственное появление на сцене храмового персонала, да и то не самого высокопоставленного, тогда как участие когенов в Радости черпания и вовсе не упомянуто. В толпе празднующих паломников, набившихся в храмовый придел, нередко случались происшествия, в коих, противореча кодексу поведения в Храме, находила свой выход витальная природа человека. О характере этих народных шалостей мы можем лишь гадать, основываясь на сказанном в Тосефте:
Тосефта Сукка, 4:1
Вначале, когда взирали на Радость черпания, то мужчины взирали изнутри, а женщины — снаружи. Но когда обнаружили судьи, что легкомыслие распространяется среди них, то велели сделать три террасы в этом дворе, обращенные в три стороны; там женщины восседали и взирали на Радость черпания и не смешивались [с мужчинами] в толпе. &&
Мудрецы, реконструируя прошлое, не апологетизируют его, не покрывают проступки людей былого, относясь с пониманием к человеческой природе.
Праздничное шествие со светильниками продолжалось до утра, а поутру бессонные паломники отправлялись зачерпывать воду для возлияния на жертвенник. Память об этом возлиянии была столь дорога создателям талмудической культуры, что они настаивали на древних корнях этого обряда, полагая, что уже праотец Иаков знал о нем и практиковал его (Берешит раба, 70:8).
Итак, горожане и поселяне, всю ночь толпившиеся в храмовом дворе, ждали момента зачерпнуть воды из источника Шилоах (Силоам), воды отнюдь не метафорической. Источник этот существует по сей день у подножия арабской деревни Силван, воды его все еще обильны, но, увы, уже не столь прозрачны и чисты, как некогда. Церемония зачерпывания воды из Шилоаха заслужила подробное описание в Мишне, не подкрепленное иными источниками:
&&Мишна Сукка, 5:4:
Праведные и люди деяния плясали перед ними с факелами в руках и говорили перед ними песнопения и славословия. И левиты с арфами, лютнями, цимбалами и трубами и иными музыкальными инструментами, коим несть числа, стояли на пятнадцати ступенях, что спускались из Придела Израиля в Придел женщин, в соответствии с пятнадцатью песнями восхождения, что в Псалмах, и пели песнь. И два священника становились в высоких вратах, что отделяют Придел Израиля от Придела женщин, и две трубы в их руках. Как только воскричит петух, они трубили и дудели и вновь трубили. Когда процессия достигала десятой ступени — вновь трубили и дудели и вновь трубили. Достигли Придела — вновь трубили и дудели и вновь трубили. И так они шли и трубили, пока не добирались до восточных врат, а добравшись до восточных врат, обращали свои лица на запад и говорили: Праотцы наши, которые были в этом месте, обращали свои спины Храму, а лица — Востоку и кланялись восходящему солнцу, но мы к Богу обращаем глаза. А рабби Йегуда говорит, что так говорили и повторяли: Богу — мы, и глаза наши — к Богу!
В этом тексте переосмысление храмового ритуала встречается с переосмыслением истории: новая, внесословная, религиозная элита входит с песнями в Храм и оказывается, что кульминация служения не в приделах жрецов, как это принято в большинстве известных храмов, но в приделах народа — Израиля и Женщин. Сословная элита присоединяется к несословной, исполняя предписанные ей ритуалом церемониальные функции, и они сливаются в едином праздновании, избывая проступки поколений Первого Храма, на синкретизм служения которых (и Богу, и солнцу) намекает произносимая празднующими литания.
Описывая церемонию, рассказчик не преследует цель рассказать о прошлом — он создает условную реальность, в коей сакральное действие продолжает длиться по молчаливому уговору рассказчика и его слушателя.
За зачерпыванием воды из Шилоаха следовало ее вознесение на гору, а кульминацией всего действа становилось ее возлияние в специальную чашу, приготовленную на жертвеннике. Чаша водружалась над трубкой, ведущей сквозь жертвенник в подземные недра, а оттуда — в бездну, где со времен творения покоились нижние воды. Возлияние воды на жертвенник — в отличие от возлияния вина — не упоминается нигде в Библии, только в талмудических источниках. Можно предположить, что возлияние воды имело целью пробудить дремлющие воды бездн, тем самым пробуждая и вышние воды и возобновляя прекратившиеся прошлой зимой дожди. И не только этот обычай, но и другие обряды Суккота, — например, связанные с четырьмя видами растений, водолюбивых и чахнущих без воды, — должны напомнить небесам о необходимости водного дара, столь дорогого в Земле обетованной, где реки не выходят из берегов. О ценности дождя и его восприятии как божественного дара и продукта совокупления небесных и подземных вод – я уже писал на этих страницах. Там же я рассказывал о том, как человек своим поведением может повлиять на водный дар небес, но возлияние воды на жертвенник задействовало человека в теургической практике в гораздо большей степени. Спускаясь с Храмовой горы к источнику, а оттуда восходя к жертвеннику, человек курсировал вдоль невидимой мировой оси, axis mundi, связующей верхние и нижние воды. Возливая воду, он инициировал сакральную свадьбу вод.
Смысловая связь между Суккотом и дождем присутствует уже в Книге пророка Захарии (14), но никакого ритуала низведения дождя мы не знаем. Вместе с тем создается ощущение, что природа этого ритуала обусловлена древними концепциями мира и места человека в нем. Согласно подобному подходу, Храм — это не только Дом, стоящий на горе, в коем высшему Патрону угодно принимать народ на аудиенцию трижды в год, но определенная точка на земной поверхности, напрямую связанная с небесным обиталищем божественного правосудия. Единожды возникнув, это место не остается в прошлом, но всегда обладает актуальным космическим значением. Творец создал мир, обуздав в нем силы хаоса, и действия, совершаемые в его Доме, должны способствовать возобладанию космоса над силами хаоса. Так, несколько неожиданным для рационалиста образом, Дом в иерусалимских горах становится центром и эпицентром циркуляции подземных вод, предназначенных для насыщения земли. Воды приходят из глубин, из подземных резервуаров, куда их заключил Творец, создавая мир. Разделив воды на нижние и вышние, он дал место суше, а в разлученных водах оставил вечное влечение друг к другу.
Уже Захария (13:1, 14:8–21) и Иезекииль (47:1–12) говорят о подземных водах и их истоках в подножии Иерусалимского Храма и грезят о потоке вод, что выйдет наружу в эсхатологическую эпоху, очистит мир и напоит жаждущих. В нарративном творчестве талмудических мудрецов подземные воды играют важную роль в космическом и эсхатологическом сценарии. Так, согласно рассказу из Иерусалимского Талмуда, таинственный анастомоз поверхности и бездны, доступ к глубинным водам был обнаружен еще при закладывании фундамента Первого Храма:
Иерусалимский Талмуд, Сангедрин, 17:2 29а
И так ты находишь, когда пришел Давид копать котлован для фундамента Храма, добрался до глубины в пятнадцать сотен и все еще не добрался до бездны, а в конце концов увидел там черепок и хотел его поднять. Но сказал ему тот: Не смей меня поднимать! Сказал ему: Почему? Сказал ему: Ибо я сдерживаю бездну. Сказал ему: А как ты здесь оказался? В тот час, когда голос Всевышнего возвестил с горы Синай: «Я — Господь твой!», задрожала земля, и образовались в ней расколы, и я упал и оказался здесь, и теперь я сдерживаю бездну, покрывая ее выход! Но не послушал его Давид, и когда поднял черепок, то воды бездны поднялись и стали затапливать мир. И Ахитофель, советник Давида, стоял там и говорил себе: Погибнет Давид, и я воцарюсь! И сказал Давид: Тот, кто может остановить воды, и не делает так, тот погибнет! Сказал Ахитофель нечто, и воды остановились. А Давид сказал «Песнь восхождения» — на каждые 100 метров воды говорил по псалму.
Этот рассказ не только объясняет нам возникновение пятнадцати «песней восхождения» в книге Псалмов Давида, но и поясняет идею постройки Храма. Давид искал анастомоз, коим бездна сообщается с землей и, тем самым, с наднебесными водами, дабы построить Храм именно в том месте, где будет проводиться церемония низведения воды из высших сфер к обитателям земли. Пожалуй, трудно об этом сказать лучше, чем Вавилонский Талмуд:
Таанит, 25б
Сказал рабби Эльазар: Во время возлияния воды в Суккот одна бездна говорит другой: Излей воды свои, голос двух друзей я слышу, как сказано: «Бездна к бездне взывает гласом струй Твоих…» (Пс 42:8)
Давид роет глубокий котлован в надежде на обнаружение чудесного анастомоза. Но к вящему своему удивлению находит лишь черепок, который указывает на то, что в этом месте уже кто-то был и оставил свой след, ведь черепок — признак культуры. Оказывается, что скромное изделие гончара, по воле божественного провидения, играет космическую роль — покрывает устье искомого анастомоза и не дает водам бездны вырваться наружу. Царь Израиля, воодушевленный своей важной задачей, не в состоянии отнестись к глиняному сосуду как к равному и не внимает его предупреждению. Он наказан за гордыню, но спасение приходит от его недоброго, но хитроумного советника, который при помощи магического заклятья поворачивает воды вспять. Каждой сотне метров сокрушительных вод Давид посвящает одну из пятнадцати песен восхождения, которые будут исполнять левиты в будущем Храме перед тем как пробудить усмиренные стихии возлиянием вод из Шилоаха, дабы Израилю был дан год, полный дождей благоволения. Праведные и деятельные паломники будут возносить золоченый сосуд с водой, зачерпнутой из самого близкого к бездне источника, восходя по пути, параллельному траектории создания Давидом пятнадцати песен восхождения.
Здесь можно закончить пожеланием всему Израилю обильных дождей, что наполнят его опустошенные резервуары. Но можно и еще поразмыслить о том, зачем мудрецы ткали причудливую ткань этих рассказов, где прошлое встречает настоящее, а совокупление предвечных вод превращается в обычный дождь, питающий поля. Талмудические рассказчики таким образом создали литературный феномен, который не только обращен в будущее, но и намерен его сформировать, подобно сказанному Ханной Арендт о поэме Рильке: произведение, содержащее в себе элемент превращения, в котором всякое пламя, выгорев до пепла, вернется, и даже прах, оставшийся от того пепла, будет охвачен огнем.
Ну вот теперь, пожалуй, закончим и будем уповать на дождь.
