Selected Playset
Первое отделение
1. Dance Me To The End of Love
— Вы приехали на Ленни Коэна? — смеется Роберт, новозеландский журналист, специалист по Афганистану и Камбодже, за последние 35 лет побывавший едва ли не во всех горячих точках и в конце концов осевший с женой и двумя детьми в парижском Марэ. — Это из шестидесятых, да? — И хрипло напевает: — Like a bird on the wire…
— Скорее, из семидесятых, — говорю я. — Впрочем, неважно.
Я смутно представляю, как воспринимали Коэна в шестидесятые и семидесятые. Канадец, шесть лет проживший на греческих островах. Автор поэтических сборников и двух романов. Создатель «Сюзанны», ставшей хитом в исполнении Джуди Коллинз, и еще нескольких песен, которые пели Джоан Баез, Джонни Кэш и прочие великие. Любитель красного вина, кислоты и амфетаминов. Любовник Дженис Джоплин, Нико и множества других. The Ladies' Man. Принц меланхолии, певец отчаяния, крестный отец депрессии.
Очень интересно — но почему ради этого героического прошлого надо лететь на концерт в Париж? Не поехал же я в Питер на Боба Дилана, даже и не думал. Неудивительно, что не один Роберт — все мои парижские друзья недоумевают.
В Москве это казалось в порядке вещей: всю осень только и было разговоров о том, кто куда едет на Коэна. Говорят, стадион в Праге был заполнен русскими едва ли не на четверть. Кто предпочел Оберхаузен, кто — Вену или Берлин.
Мы выбрали Париж, последний пункт европейского тура.
Я сижу в десятом ряду партера, с женой и двенадцатилетней дочкой, которая попросила взять ее с собой вместо подарка на Новый год. Не уверен, что Леонард Коэн — подходящий подарок для девочек этого возраста, но что поделать: она слушает его песни всю жизнь, из пяти дисков в автомобильном чейнджере как минимум один — Коэна.
Лет восемь назад девушка, уехавшая из России в конце восьмидесятых, сказала при нашей встреча — первой после долгого перерыва:
— Слушай, я хочу сделать тебе подарок. Я тут узнала одного чудесного певца, в России, он, конечно, неизвестен… — и протянула мне диск I'm Your Man.
— Неизвестен в России? — сказал я. — Да мы только его и слушаем!
«Мы», конечно, дурацкое слово. Но для меня оно в самом деле означает некий круг людей, объединенных общим чувствованием — сочетанием иронии и сентиментальности, жестокости и нежности, искренности и пафоса. Плюс схожими взглядами на религию и секс, политику и любовь.
Разумеется, это «мы» распространяется далеко за пределы России и русской диаспоры: поклонников Коэна я встречал по всему миру.
Это история любви моего поколения к семидесятилетнему канадско-калифорнийскому еврею – не то отцу, не то дедушке. История о том, как английский язык его стихов прорастает сквозь танцевальную музыку, пробивается сквозь российскую реальность. История услышанных песен, заученных слов, пролитых слез, исполненных просьб.
История о прошлом и будущем.
2. The Future
Будущее, поет Коэн, — это убийство.
А прошлое — это прозрачный ночной город, где пьяной тусовкой, со всех концов мира, со всех концов России, мы переходили из кабака в кабак, блуждали по набережным и проспектам, терялись в безупречной петербургской перспективе.
Мы познакомились недавно, возможно сегодня. Какой год? 94-й? 95-й? Молодые и наглые, мы заваливались в ресторан, совали официанту кассету и говорили, что хотим танцевать только под нашу музыку!
Give me back my broken night
my mirrored room, my secret life
Моя спутница теснее прижимается ко мне, шепчет в самое ухо: а про что песня?
Я обнимаю ее крепче и даже не перевожу, а просто пересказываю любимые места:
— Верни мне крэк и анальный секс, верни мне абсолютный контроль, верни мне Сталина и Святого Павла, верни мне Христа, верни мне Хиросиму. Убей еще одного нерожденного младенца — к чему нам дети? — я видел будущее: там — убийство!
Ее тело напрягается в моих объятьях — я так и не знаю, отчего.
Когда слушаешь Коэна, трудно разделить возбуждение и страх.
За окном — страшные и веселые девяностые, мне еще нет тридцати, и мне нравится пугать трепетных девушек, а потом смотреть, что происходит.
Сейчас немного стыдно вспоминать. Иногда хочется вслед за Коэном попросить вернуть все — но с каждым годом реже и реже.
Сейчас я бы ей ответил иначе. Я бы сказал:
— Про что песня? Разве не слышишь? Прошлое не вернуть, будущее ужасно, и любовь — единственное, что дает нам силы выжить.
Но так я бы ответил сегодня, а там, в прошлом, мы все танцуем, танцуем, а за столиками — люмпены, бандиты, алкаши, за окном — белая ночь, чужие руки на плечах, знакомый голос в динамиках: Берлинская стена, Чарли Мэнсон и Сталин, а потом — Waiting for the Miracle, Closing Time, Democracy… кассета заканчивается, и Коэн снова поет про разбитую ночь, разрушенную стену, нерожденных детей, грядущее убийство — и тут нас просят прекратить в конце концов эту музыку, и мы идем в следующее кафе, где все начинается сначала.
Things are going to slide, slide in all directions…
В пору всеобщего бла-бла-бла о «конце истории» шестидесятилетний канадец из Лос-Анджелеса пообещал нам новые войны и новую кровь, и теперь мы знаем: пророчества его сбылись. Вместо конца истории нас ждали Югославия, Чечня, Ирак и множество других войн.
Если бы мой друг Роберт вовремя услышал The Future, он бы не так сильно радовался уходу советских танков из своего любимого Афганистана.
Немолодой человек на сцене совсем не похож на пророка. Он улыбается, меняет в песне слова — вместо «white man dancing» поет «and woman dancing» — и две девушки, сестры Вебб, неожиданно проходятся по сцене колесом: маленькая гимнастическая интермедия в преддверии конца света.
В этом — весь Коэн. Когда-то он объяснял секрет The Future:
— Если бы я просто прибил эти стихи к дверям церкви, как Мартин Лютер, они были бы довольно безжалостны, однако они прилагаются к весьма напряженному танцевальному сопровождению. В каком-то смысле слова разрушают музыку, а музыка разрушает слова. И высвобождается энергия для этого апокалипсического танца.
Иногда мне кажется: это взаимное разрушение музыки и слова было главным содержанием русской культуры девяностых.
И вместе с тем — пророчество, рождающееся из контраста музыки и слов — точнее, того, что обещают нам стихи: потому что в будущем — не только новые войны, но и мы все, сидящие в этом зале; не только новый Афганистан и 11 сентября, но и моя дочь, подпевающая Коэну, девочка, родившаяся через четыре года после этой песни, в том самом the future, о котором идет речь.
4. Bird On The Wire
Ah, don't cry, don't cry, don't, don't cry, don't cry no more
It's over, baby, don't cry no more
Те, кто любит Коэна так, как любим его мы, иногда рассказывают друг другу правду о том, что случилось с ними на концерте.
— Когда Коэн запел «Сюзанну», я заплакал и плакал до самого конца.
— А я заплакала на Le Partisan.
Понимаете, мы вообще-то нечасто плачем. И уж тем более — публично и на концерте.
Мне и самому было интересно — я-то заплачу?
А если заплачу — буду рассказывать?
Когда-то очень давно одна девушка подарила мне кассету с Leonard Cohen in Concert. Этот диск начинался точно так же, как и парижский вечер, — с Dance Me To The End Of Love, и потому много лет, слушая про танцы до конца любви, я не особо вслушивался в слова и вспоминал эту девушку, любовь с которой давно закончилась.
И тут я услышал.
Тихим калифорнийским утром строчка dance me to the children who are asking to be born прикоснулась ко мне, словно чье-то сознание дотронулось до моего тела. И я в самом деле услышал этот зов, эту просьбу, эту мольбу.
Возможно, в этот день ангелы не забыли обо мне помолиться.
Моя жена была в Москве. Я снял трубку и позвонил ей, не задумываясь о разнице во времени. Не помню, о чем мы говорили, но, кажется, мы поняли друг друга.
Наш сын появился на свет почти через год и почти в том же самом месте.
Плюс-минус неделю и плюс-минус десять миль — мне не пришло в голову запомнить точную дату и географические координаты.
dance me to the children who are asking to be born
Вот на этой строчке я и заплакал — на самой первой песне, как дурак.
7. Who by Fire
8. Chelsea Hotel No. 2
Who By Fire — название самого коэновского рассказа Виктора Пелевина, многолетнего поклонника Коэна, год за годом разбирающего его песни на эпиграфы и цитаты. Впрочем, сам рассказ — про другую песню:
I remember you well in the Chelsea Hotel,
you were talking so brave and so sweet,
giving me head on the unmade bed,
while the limousines wait in the street.
Рассказ напечатали в «Плейбое» в середине девяностых — у меня где-то хранится экземпляр, надписанный «Леонарду Кузнецову от Виктора Коэна» или как-то в этом роде.
Итак, олигарх соблазняет одетую статуей Свободы нью-йоркскую девушку, приведя ее в отель «Челси» — там когда-то жил Коэн, там у него был one night stand с Дженис Джоплин. Пелевин честно следует тексту песни: минет, неубранная постель, лимузин и финальный аккорд: we are ugly but we have the music.
Самое трогательное — перечень предметов, которые охрана должна внести в номер: роза и шоколад из Everybody Knows, крэк и любрикант из The Future, а также скрипка, которую не надо поджигать, потому что это не burning violin из Dance Me To the End of Love, а plywood violin из First We Take Manhattan.
Этот список — словно объяснение в любви: нелепые предметы, раскавыченные цитаты, so brave and so sweet.
10. Anthem
Перед антрактом Коэн представляет музыкантов. Подходит к каждому и, перед тем как сказать несколько слов, внимательно слушает и смотрит. Так же внимательно, почти не мигая, он смотрел на сестер Вебб и Шэрон Робинсон, когда пел с ними Dance Me… — и когда видишь, как этот семидесятилетний мужчина умеет слушать и смотреть, понимаешь, откуда слава великого любовника.
В фойе дорогие костюмы банкиров соседствуют с обтрепанными джинсами постаревших нонконформистов. С галерки спускается за пивом компания молодых людей с туристическими рюкзаками. Замечаю бедно одетых старичков, и нескольких дам в скромных, но дорогих украшениях. А вот три поколения женщин: бабушка, дочь и внучка. У всех троих — восторженно-счастливые лица.
В шестидесятые говорили, что если у француженки есть всего одна запись, то это запись Леонарда Коэна. Вероятно, бабушка — как раз из таких постаревших девушек-шестидесятниц.
Народу много: на следующий день «Монд» напишет, что такого «Олимпия» не видела уже много лет — зал переполнен, но все равно слышно, как муха пролетит. Для зрителей это был особый день. Последний раз Коэн был на этой сцене 14 лет назад, когда заканчивалось его первое европейское турне — и, возможно, никогда больше не выйдет на нее снова.
Так что некоторым образом это — прощальный концерт.
Второе отделение
1. Tower Of Song
I was born like this, I had no choice
I was born with the gift of a golden voice
В зале редкие аплодисменты — вероятно, аплодируют те, для кого оказалось сюрпризом, что у Коэна не было выбора, потому что он рожден с даром золотого голоса. Впрочем, выбор все-таки был — пять лет в буддийском монастыре под именем «Дзикан», означающим «обыкновенная, заурядная тишина», принесли ему внутренний покой. То, чего не смогли дать ни «прозак», ни любовь, ни наркотики.
Оказывается, достаточно было перестать все время думать о себе, скажет потом Коэн.
Действительно, если после смерти хочешь раствориться в чистом свете, готовиться надо загодя. Там, где чистый свет, уж конечно нет никакого «я».
А потом —
Suzanne takes you down
to her place near the river…
Зал взрывается аплодисментами: в свое время «Сюзанна» сделала Коэна знаменитым. Посвященная жене друга, прекрасной и неприступной, и Монреалю, городу его юности.
В 1966 году он по телефону спел «Сюзанну» Джуди Коллинз, та включила песню в свой альбом In My Life — и сделала хитом.
And you want to travel with her
And you want to travel blind
And you know that she will trust you
For you've touched her perfect body with your mind.
В этом месте Джоан Баэз пела «…with your finger», потому что как можно тронуть тело — разумом? сознанием? умом?
Для нее образы «Сюзанны» были слишком spiritual.
Но когда слушаешь Коэна, трудно разделить секс и Бога.
Наверное, я понял это еще той ночью, когда впервые услышал его песни.
Это было давно, и я был тогда совсем другим человеком.
Кассету привезла из Америки дочка старых родительских друзей, уехавших еще в семидесятые, когда ей было шесть. Через пятнадцать лет в перерыве между стажировкой в Париже и аспирантурой в Беркли она приехала в Москву, которую почти не помнила, — скорее хотела оживить фата-моргану, чем вернуться к корням.
Я думаю, она пыталась полюбить этот город, но Москва начала девяностых все время оказывалась too much для девушки, выросшей в американских кампусах.
Мне кажется, ближе к концу визита Америка виделась ей домом куда отчетливее. И, наверное, девушка скучала.
В тот вечер я познакомил ее с моим лучшим другом — когда-то мы с ним обменивались полузапретным Бродским и Набоковым, потом Пинчоном и Оденом.
Он никогда не был в Америке, наверное, не очень хорошо говорил по-английски — но для моей подруги неожиданно оказался совершенно домашним, ностальгическим, родным. Даже двигался так же, как ее сан-францисские друзья.
Той ночью — медленно рассветающим московским утром — они танцевали на моей тесной кухне под кассету Коэна, такую заслушанную, что ни слова не разберешь. Но они-то помнили слова наизусть.
Они танцевали, а я сидел и смотрел. Над крышами девятиэтажек взошло солнце. Чистый утренний свет струился из окна.
Любовь? Секс? Бог? Той ночью трудно было их разделить — и я не понимал, в кого больше влюблен: в нее? в него? в них обоих?
Я думаю, именно этой ночью, под музыку Леонарда Коэна разрушилась моя прежняя жизнь — и началась та, которой я живу до сих пор.
Двое моих друзей и кассета Коэна навсегда изменили меня. Но я помню: когда-то давно я был совсем другим.
6. Hallelujah
Когда-то давно Коэн боялся выходить на сцену и избегал больших концертов.
Этим летом он выступал в Гластонбери перед 50 тысячами человек. Говорят, это был лучший момент фестиваля.
Коэн любит рассказывать, что однажды они в Париже пили кофе с Бобом Диланом и Дилан спросил, как долго Коэн писал «Аллилуйя». «Три года», — ответил Коэн. «Так долго?» — удивился Дилан. «А ты сколько писал I and I?» — «Мне неловко тебе сказать, — ответил Дилан, — но всего 15 минут».
Если честно, я тогда соврал, вспоминает Коэн. На самом деле я писал «Аллилуйя» пять лет. Ну, и Дилан, я думаю, соврал тоже — ему, наверное, и десяти минут хватило.
Впрочем, пять лет — это не рекорд. In My Secret Life Коэн писал 13 лет.
Если так относиться к своим песням, через сорок лет тренировки можно спокойно петь на любой сцене.
Он будет выходить на бис еще несколько раз — и то, что у других показалось бы кокетством, специальным приемом — вы похлопайте, а я подожду, — у Коэна выглядит естественно. Как будто не так уж важно, сколько продлится этот концерт, как будто время не имеет значения, и сегодня мы все — на пороге вечности.
13. If It Be Your Will
If it be your will
That I speak no more
And my voice be still
As it was before
I will speak no more
И в самом деле замолкает. Сестры Вебб подхватывают и поют до конца.
Ну все, думаю я, вот и конец. Жалко, он так и не спел Democracy — и тут музыканты снова возвращаются, и с первых же аккордов я узнаю… да его и спутать ни с чем нельзя, этот марш, этот напор, этот драйв:
14. Democracy
From the wars against disorder,
from the sirens night and day,
from the fires of the homeless,
from the ashes of the gay:
Democracy is coming to the U.S.A.
В зале раздаются смешки. Потом — иронические аплодисменты. Потом — аплодисменты пафосные.
Ну конечно: Обама победил на выборах! Демократия снова приходит в США, как в 1992 году, когда под эту же песню чествовали Билла Клинтона. Американские экспаты испытывают национальную гордость и эмоциональный подъем.
И одновременно глухое раздражение пробегает по залу. Это кривятся французы: что он поет? Плыви, плыви могучий Корабль Государства! Это про Америку? Фу!
Вернувшись в Москву, я посмотрю в Интернете плейсеты двух других парижских концертов: больше Коэн Democracy не пел.
Наверное, он умеет слушать зал так же внимательно, как слушает своих музыкантов. И ему не интересно шокировать публику. Это когда-то он назвал свою книгу стихов «Цветы для Гитлера» — но с тех пор прошло много лет.
Пять из них, как мы помним, Коэн провел в буддийском монастыре.
It's coming through a crack in the wall;
on a visionary flood of alcohol;
Мне трудно понять и американский восторг, и французское «фу» — для меня это всегда была очень саркастическая песня.
По большому счету, демократия приходит из кухонных свар и уличных драк, продуктом той же алхимической возгонки, которая на пару треков раньше вырастила убийство из разрушенной Берлинской стены, умершего Сталина и отгоревшей Хиросимы.
Не понимаю, какие тут могут быть основания для радости или гордости. Возможно, потому что я все-таки гражданин страны, куда демократия действительно однажды пришла именно так — через трещину в Стене, визионерским алкогольным потопом. Пришла как нечто внешнее — как Мессия или иностранный завоеватель. Она не означала традиций отцов-основателей — она, как и в песне Коэна, означала неприкрытый ужас жизни, ночные сирены, бездомных на улице и борьбу за власть в каждом доме — to determine who will serve and who will eat.
Поэтому когда Пелевину понадобилось описать политические взгляды нашего поколения, он поставил эпиграфом к «Generation П» цитату из этой песни:
I'm sentimental, if you know what I mean
I love the country but I can't stand the scene.
And I'm neither left or right
I'm just staying home tonight,
getting lost in that hopeless little screen.
Коэн, конечно, имел в виду экран телевизора, а не компьютерного монитора — но, как ни крути, и тот и другой с каждым годом все безнадежней.
Эпиграф, кстати, в американском издании Пелевина выкинули. Леонард Коэн, очевидно, показался издателю недостаточно актуальным — или просто не слишком популярным.
15. I Tried To Leave You
Неудивительно, что билеты на парижский концерт были распроданы в первые же дни, а может, и в первые часы. Во всяком случае, уже через неделю их можно было достать только у перекупщиков — и цена билета подбиралась к штуке евро.
Неудивительно, что на Бульваре капуцинов на полпути от Опера к «Олимпии» стояли люди и пытались стрельнуть билетик. Некоторые — с большими плакатами: «I need Leonard Cohen tickets!»
— Я не был в Париже очень давно, — говорит Коэн со сцены. — Наверное, лет четырнадцать или пятнадцать. Спасибо вам за то, что все это время мои песни жили в вас.
Ну, вот теперь в самом деле все, подумал я. Сбылось все, что загадал. И The Future, и Le Partisan, и Manhattan, и Democracy… Впрочем, нет: я же еще хотел Closing Time — ну, уж ее-то он точно не успеет.
И тут я понял: успеет. Именно ею Коэн и должен закончить концерт.
Так и вышло.
16. Closing Time
Той далекой петербургской ночью я не расслышал этой песни. Гордый своим знанием английского, не вслушался в слова — иначе различил бы описание вечеринки, еще безумнее, чем наша: танцы, скрипки, сорванные блузки, виски, сидр, кислота, вздох, всхлип, голодный поцелуй — и надо всем этим голос, возвещающий: closing time.
Бар закрыт. Время вышло. Молодость прошла.
Жизнь завершается.
Концерт окончен.
Я понимаю, сейчас Коэн заканчивает этой песней все концерты. Но там, в зале, мне показалось, что он берег ее специально для меня. Как будто я попросил — и моя просьба была услышана.
Может, впрочем, не моя просьба: оказывается, моя дочка весь концерт ждала этой песни. Почему-то именно ее она знала наизусть:
and I lift my glass to the Awful Truth
which you can't reveal to the Ears of Youth
except to say it isn't worth a dime
История моей любви к Коэну — это история просьб.
«Просьба» — это, конечно, эвфемизм для «молитвы».
Молитва — мой естественный язык, написал когда-то Коэн.
Так оно и есть: танцуй со мною до конца любви, коснись меня рукой, верни расколотую ночь, зеркальную комнату, тайную жизнь, запомни: мне случалось жить ради музыки, но если такова твоя воля — я умолкну навсегда. Только не плачь, я прошу тебя, не плачь, не плачь, только не плачь.
Это долгая молитва, на три парижских часа, на семнадцать пунктов дискографии, на прожитую жизнь, на жизнь вечную. Слова и музыка, ирония и пафос, сентиментальность и цинизм. Депрессия. Отчаяние. Вера, секс, любовь. Никакой надежды — лишь нежность кровью сочится из каждого спетого слова.
В конце концов, он видел будущее — ничего хорошего нас там не ждет.
17. Whither Thou Goest
куда ты пойдешь, туда и я пойду
и где ты жить будешь, там и я буду жить;
народ твой будет моим народом
куда ты пойдешь, туда и я пойду
куда ты пойдешь, туда и я пойду
Выступления Коэна в этом турне обычно завершаются хоровым исполнением Whither Thou Goest — песни Гая Сингера, положившего на музыку несколько строк из Книги Руфи.
Но в «наш» вечер в «Олимпии» Коэн не уложился в срок — по условиям французских профсоюзов он должен завершать выступление ровно в одиннадцать. «Мы должны заканчивать, — сказал он, — я понимаю: завтра всем на работу» — и потом добавил строчку из французской песни: «Il y a longtemps que je t'aime, jamais je ne t'oublierai» — «Я давно люблю тебя, я никогда тебя не забуду».
На снимках, сделанных с моего мобильного, Коэна совсем не видно: только расплывчатая фигура, почти растворенная в слабом сиянии чистого света.
Я думаю, это самая точная фотография Леонарда Коэна в его 74 года.
Еще о разной музыке:
А в глазах тоска: История группы "Звуки Му"
Клезмер и русская скрипичная школа
Ник Рок-н-ролл: 30 лет под куполом цирка
