Михаил Эдельштейн: Владимир, вы комментировали романы Жаботинского для 1-го тома его собрания сочинений. Насколько они сложны для комментирования? В чем особенности его романов с точки зрения комментатора?

Владимир Хазан: Мне всегда казалось, что Жаботинский – недооцененный прозаик, отношение к которому определяется «наоборотной» формулой: талантливый писатель среди политических деятелей и талантливый политический деятель среди писателей. Между тем это совсем не так: Жаботинский в обеих ипостасях уникален, и самое интересное, что одно у него не связано с другим. Это как бы решительно не соприкасавшиеся сферы деятельности – политический сионизм и русская (или русско-еврейская) литература. Ну разве что только на каком-то весьма абстрактном мировоззренческом уровне, когда речь заходит о таких основополагающих началах человеческого бытия, как гуманизм или нравственные императивы…

Вот почему мне давно хотелось как-то приобщиться к его литературному творчеству. Такая возможность представилась в связи с комментированием двух романов Жаботинского – «Самсон Назарей» и «Пятеро» – для первого тома. Трудно ли это было? Да, как всякие подлинно художественные тексты произведения Жаботинского только внешне просты, внутренне они устроены гораздо более «замысловато» и вовсе не исчерпываются сюжетной интригой. И тот и другой несут на себе отпечаток многих культурных влияний, автобиографических авторских проекций, богатого творческого воображения.

К сожалению, не все можно, да и нужно комментировать. Главная задача, как я ее для себя определил, заключалась в том, чтобы помочь читателю ориентироваться в мире незнакомых реалий и имен, а также облегчить восприятие главных смысловых кодов (тематических, композиционных, образных и проч.). Романы Жаботинского содержательно очень насыщенны, они непосредственно или в подтексте тесно контактируют со многими событиями современной автору эпохи («Пятеро») или историческими / библейскими сюжетами и персонажами («Самсон Назорей»). А если учесть, что автор обладает тайным умением играть реальным и вымышленным, фактом и его преображением, картина приобретает крайне непростой, но в то же время весьма увлекательный характер.

М.Э.: Для вас как для читателя и специалиста в какой ряд вписан Жаботинский-прозаик, какое место в этом ряду он занимает? Какой традицией вскормлен писатель Жаботинский, где вы видите его истоки: в русской классике XIX века, в идишской прозе конца XIX – начала XX веков, в русской журналистике начала XX века, в эмигрантской прозе?

В.Х.: Вопрос о генезисе и влияниях самый сложный, но и самый важный для определения самобытности и творческого веса писателя. Каковы истоки Жаботинского и к какому генетическому или типологическому ряду он принадлежит? Прежде всего, как всякий незаурядный литературный талант, к разной и хорошей литературе. Как сказала бы Ахматова, «налево берет и направо».

Если быть более конкретным и определенным, то, конечно, к той литературной традиции, которая отличается событийной плотностью, духом активизма, сюжетной занимательностью. На эту тему уже высказывался в печати израильский литературовед Михаил Вайскопф, и я полностью солидарен с его наблюдениями о том, что Жаботинский в своей прозе интонирует ту линию словесного искусства, которая отличается драматизмом и, если можно так выразиться, «интригоемкостью».

Поэтому я бы истоки Жаботинского искал не столько в русской, сколько в западных литературах, ибо, как мне кажется, основные его удачи связаны не столько с «русским гамлетизмом» – рефлексией, медитативностью и психологизмом героев русской классической традиции, сколько с кличем «Серапионовых братьев» – «на Запад!».

М.Э.: А насколько оправдан и необходим выход столь объемного собрания сочинений Жаботинского на русском языке? Как вы представляете себе читателя этого издания?

В.Х.: Мне трудно говорить о каком-то конкретном (и тем более специальном) типе читателя для Жаботинского. Надеюсь, что таковой имеется. Но вообще-то больше рассчитываю на «провиденциального» читателя – сегодняшнего и – кто знает? – завтрашнего.

Говорю сейчас прежде всего о прозе и определенной части публицистики Жаботинского. Сомневаюсь, что на его статьи на сионистские темы 20-30-х гг. (о Бейтаре и проч.) найдется много охотников в читательской аудитории.

Безусловно, не потеряли актуальность мемуары: «Повесть моих дней», в меньшей степени – «Слово о полку». Думаю, что интерес представляют его статьи как корреспондента «Одесских новостей» и «Русских ведомостей», в первую очередь, конечно, для специалистов, но и для определенной части, как принято выражаться, широкой публики. Есть немало любопытных писем – как уже опубликованных, так и ждущих своей публикации.

Все это должно сложиться в целостный образ «феномена Жаботинского», который, как мне кажется, по-настоящему еще не раскрыт, во всяком случае в работах о нем, написанных по-русски. Я в этом тем больше убеждаюсь, чем дальше открываю для себя связи сионизма со многими философскими, социально-культурными и эстетическими теориями рубежа веков. Нас несомненно ждет еще много открытий в установлении контактов Жаботинского с целым рядом учений и плодов интеллектуальной мысли его времени – европейского прежде всего происхождения. А для подобных обобщений совершенно необходим относительно полный свод его текстов. Поэтому я целиком и полностью за такое собрание.