В серии «Проза еврейской жизни», выпускаемой издательствами «Текст» и «Книжники», вышел роман Шмуэля Йосефа Агнона «Вчера-позавчера». Как организован сложный символический мир этого романа? Почему один из крупнейших писателей XX века, нобелевский лауреат Агнон так плохо известен русскому читателю? Какие трудности встают перед переводчиками его прозы? Об этом мы побеседовали с литературоведами Зоей Копельман и Еленой Римон и прозаиком и эссеистом Анной Исаковой.
Безусловный классик, Агнон переведен на русский язык в объеме, явно не соответствующем его значению. В чем причина этого: он «устарел», слишком сложен для перевода, коммерчески неперспективен?
Зоя Копельман. Назову лишь две из ряда причин. Первая: Агнон исходит из предпосылки, что мир делится на евреев и все остальное человечество, а подобное с трудом поддается переводу. Вторая: язык Агнона привязан к древним и не столь древним еврейским книгам, и он берет оттуда редкие формы слов и фразеологизмы, которым нет стилистического аналога в русском языке. Переводы получаются или неоправданно архаичными, как у Исраэля Шамира, который, говоря о 1935 годе, называет английских чиновников «приказными», или далекими от стиля подлинника. Удачи добились немногие, например, Михаил Кравцов, опустивший в переводе рассказа «Разлученные» («Агунот») некоторые уж слишком специфические, апеллирующие к еврейским религиозным книгам и понятиям фрагменты. А на другом полюсе назову перевод Авраама Белова, человека образованного и в высшей степени достойного, который рассказ с нагруженным в еврейской традиции названием «Ад олам» («На веки вечные») озаглавил «Во славу науки», лишил его мистики и поэзии и превратил в отчет о казусе из жизни иерусалимского ученого.
Кроме того, такие серьезные тексты, как «Тмоль шилшом» (правильный перевод «Совсем недавно», а не «Вчера-позавчера») просто стыдно издавать без соответствующего справочного аппарата. Хорошо бы кто-нибудь взялся за издание рассказов Агнона или, скажем, романа «Гахнасат кала» так, как это сделал когда-то Авнер Хольцман, – не только с примечаниями, но и с картинками, фотографиями и т.д.
Какие произведения Агнона необходимо в первую очередь перевести, чтобы русскоязычный читатель получил более или менее полное и адекватное представление о его творчестве?
Е.Р. В первую очередь «Гахнасат кала». Затем роман «Гость на одну ночь». Новый сборник новелл, которые еще не переведены. Сборник рассказов Агнона для детей с картинками и комментариями.
З.К. Из любви и почтения к Агнону не скажу, чтобы не поощрять любительские переводческие экзерсисы.
З.К. Я не считаю, что стиль перевода Тамар Белицки можно назвать сплавом. Сплав – это нечто новое и органичное. Я в ее стиле не нашла ни новизны, ни органичности. Мне он представляется псевдостилем, то языком современной газеты, то не слишком умелой стилизацией «под старину».
Е.Р. Для романа «Тмоль шилшом» была существенна традиция хасидских рассказов с одной стороны и стиль, разработанный в ивритской прозе первой трети XX века, с другой (возможно, самым близким тут будет Хаим Хазаз). Но вообще стиль Агнона оригинальный, ему трудно подобрать аналогии.
Анна Исакова. Гершом Шолем, с которым Агнон был достаточно близок, показал в своих исследованиях, как соотносится хасидизм с дзэном и хлыстами, средневековой еврейской и христианской мистикой, а также с фольклором, еврейским и заимствованным. То же верно и относительно Агнона: брал, откуда хотел, и знал, где лежит то, что ему нужно. Еврейская литература этого времени на разных языках переполнена мистической составляющей: Дер Нистер на идише, Бруно Шульц по-польски, Кафка по-немецки, а Агнон – принципиально на иврите. До Агнона эту жилу, кажется, разрабатывал на идише и иврите Лейбуш Перец. Мистический компонент силен и у Шагала. Замечу, что и Нобеля получили два еврея-мистика, Агнон и Башевис Зингер.
Как вы оцениваете перевод Белицки?
З.К. Перевод Белицки – не первая попытка перевести роман «Тмоль шилшом». В русскоязычной литературе за ним закрепилось название «Совсем недавно». Это библеизм, смысл которого именно в этом: «недавнее прошлое». Выбранное Белицки буквалистское «Вчера-позавчера» свидетельствует, по моему мнению, о пренебрежении к труду предшественников и отсутствии слуха.
Еще в 1975 году были опубликованы фрагменты перевода Ицхака Орена. Перевод Орена может не нравиться, но доверять знаниям этого крупного писателя и знатока еврейской культуры (он был, в частности, главным редактором Краткой еврейской энциклопедии) Белицки, на мой взгляд, была обязана. И тогда она, по крайней мере, верно озвучила бы фамилию главного героя – не индийское Кумар, а идишское Кумер. Его фамилия образована от глагола «кумен» – «приходить». Аврааму было сказано: «Иди… оставь…», а Ицхак Кумер как раз приходит в ту самую Страну. И еще: в идишском переводе Танаха слово «кумер» означает «печаль».
Наверное, хорошо, что перевод есть. У меня дома два экземпляра этой книги, один гуляет по друзьям, которые не могут или ленятся читать Агнона на иврите, а другой на всякий случай стоит на полке – вдруг понадобится на лекциях. Но его едва ли можно счесть переводом, поскольку он никак не передает стилистические изыски подлинника. Как пишет сам Агнон в «Тмоль Шилшом», «не всякий переводчик достаточно хорошо знает язык, с которого переводит».
А ведь Агнон даже целый рассказ «Хуш а-реах» (попробуй переведи! это и «обоняние» и «чувство слова реах (запах)») посвятил своей борьбе за правожительство извлеченных им из редких книг морфологических и синтаксических конструкций. Не случайно в послесловии к изданному посмертно роману Агнона «Шира» дочь писателя, Эмуна Ярон, сочла нужным указать, что все странные формы слов в книге – не описки и не опечатки: она консультировалась с крупным лингвистом, и он определил их как законные, встречающиеся в незнакомых нам, но родных Агнону еврейских книгах.
Словарный запас Агнона на иврите несравненно богаче русского словаря переводчицы. Последний вообще на удивление скуден. Что же касается стиля, это дело вкуса. Сравним одну фразу: «Стоял Ицхак на земле Эрец-Исраэль, увидеть которую мечтал всю свою жизнь» (Белицки) и «Стоял Ицхак на земле Израиля, которую всю жизнь свою вожделел узреть» (Орен). Выбор за читателем.
Автор «Вчера-позавчера» отказывается от традиции европейского психологического романа XIX-XX веков в пользу повествования более объективного, эпического. С чем связан этот сдвиг, и видите ли вы в новейших европейских литературах какие-то параллели ему?
З.К. Вопрос явно не для краткого обсуждения. Скажу лишь, что эпос, иначе говоря, череда поступков, а не психология, – метод, который демонстрирует нам Писание. А современные Агнону ивритские писатели, как правило, затруднялись именно эпической формой, предпочитая рассказ-эпизод, или зарисовку, или психологический этюд. В то же время и Бялик, и Агнон мечтали составить четвертый том Танаха – Писания нашего времени, куда Бялик, скажем, предназначал свой «Свиток о пламени». Не скажу, что обсуждаемый роман предназначался для той же цели. Но не следует забывать и о том, что Нобелевскую премию обычно присуждали авторам больших романов, а Агнон еще в 1919 году писал своему корреспонденту, что собирается получить эту награду.
Е.Р. Мне не кажется, что Агнон совершенно отказывается от психологизма, в романе есть описания переживаний Ицхака Кумера. Но дело в том, что это особый герой, сложный, но при этом не слишком умный, поэтому его внутренний мир описывается не только путем традиционного психологического анализа, но и непрямым путем, символически. Для европейской литературы первой половины XX века (Роллан, Мартен дю Гар, Голсуорси, Томас Манн, Шолохов, Алексей Толстой и т.д.) вообще характерна тенденция к созданию больших эпических полотен. Причина понятная: желание осмыслить огромные сдвиги в культурной и национальной жизни. Именно такого типа роман Белинский, вслед за Гегелем, называл «эпосом частной жизни».
А.И. Агнон не одиночка. Он относится к особому культурному пласту, к поколению золотого века европейской культуры. В тот период в Германии, а потом в Палестине собралась группа еврейских интеллектуалов: Агнон (тогда, еще, кажется, Чачкес из Бучача), Мартин Бубер, Гершом Шолем и многие, многие другие. Не просто могучая кучка, а могучее не бывает. И вот эта публика, воспитанная на Талмуде и еврейской истории-культуре галута, но прекрасно ориентирующаяся не только в европейской, но и в мировой истории-культуре-литературе, получает редкий исторический шанс: создать на новом языке (современном иврите) секулярную культуру, которой не было. С этим сопоставимо только создание в Средние века культуры ладино силами общины в две тысячи человек. При этом, несмотря на якобы архаичность, Агнон относится к ХХ веку, читается с приятностью, во многих местах ужасно смешит, в иных – смешно ужастит. У него все пронизано хлесткой и болезненной сатирой как на старые, так и на новые еврейские нравы и порядки. Это должно быть передано в переводе, иначе читатель читает не Агнона.
Школьный вопрос: «О чем этот роман»? Почему он заканчивается смертью героя? Из-за чего гибнет Ицхак и распадается разум рабби Файша? Что это: возмездие, рок, случай, гнев Б-жий?
Е.Р. Амос Оз, отвечая на этот вопрос, написал целую книгу «Молчание небес». С его точки зрения, особенность агноновских сюжетов именно в том, что в них у каждого события есть целая сетка причин и автор воздерживается от окончательного определения, какая из них правильная. Рассказ «Агунот» заканчивается словами: «А истина известна только Вс-вышнему». О чем этот роман? Ну конечно, о репатриации.
Почему он захотел развернуть своих читателей к недавнему прошлому? Писатель не дал ответа на этот вопрос. Он вообще не любил объяснять свое творчество. Но подчеркивая непостижимость обстоятельств, участниками и свидетелями которых жители Страны были еще совсем недавно, Агнон, как мне кажется, уберег их от бесплодных и травмирующих размышлений о смысле Катастрофы.
Агнон не страдал излишней скромностью. Беря за образец Тору – словесную Истину, имеющую 70 различных ликов, он создавал многозначную прозу и провоцировал читателя на многократное чтение и разные истолкования, верные одновременно. И потому любой перевод Агнона так много теряет: его проза – палимпсест, сквозь авторское повествование проступают речения его предшественников, и кто более их обнаружит и свяжет с сюжетом – тот и достославен. Это не постмодернизм – это наше традиционное отношение к Писанию. Текст взывает: «объясни меня!».
Чем ближе к финалу, тем большую роль в повествовании играет пес Балак. Его появление ощутимо меняет тональность текста: повествователь становится более саркастичным, в роман вводятся сатирические сцены. В то же время все несчастья, происходящие с героями, – также «на совести» Балака. Какова смысловая нагрузка этой линии, зачем автору Балак?
Е.Р. Балак – и двойник Ицхака Кумера, и пародия на него. Тынянов писал, что пародия на трагедию – комедия, а пародией на комедию может быть трагедия. По-моему, это именно тот случай. Вернее, Балак – это трагедия и комедия одновременно. Кумер – человек, неспособный на тонкие определения своих собственных чувств и идеологических исканий. Все это делает за него Балак. То есть герой-идеолог в этом романе – собака. Поэтому все его переживания окрашены иронией и одновременно трагичны, ведь Балак – живое существо, он страдает всерьез. Кумер – маляр, он не строит, а красит. И он просто так, без всяких размышлений, пишет на теле Балака слова, которые сначала были неправдой, а потом стали правдой. Существует роковая связь между реальностью и ее символическим обозначением, знаками. Кумер не виноват в том, что эта связь существует, но он расплачивается за то, что несерьезно к ней относится. Видимо, Балак – орудие наказания, он мстит Кумеру за его неспособность понять суть вещей. В этом смысле, наверное, правы те, кто утверждает, что Балак – воплощение рока.
З.К. Как известно, Балаком звали царя Моава, который хотел проклясть сынов Израилевых, просивших разрешения пройти по его земле, и нанял для этой цели жреца Билъама. Но б-гобоязненный Билъам изрек то, что изрек, и вслед за ним евреи тысячелетиями повторяют внушенные ему Вс-вышним слова: «Как прекрасны шатры твои, Яаков, жилища твои, Израиль!..» Билъам и сам затруднялся понять, где та зыбкая мистическая грань, что отделяет проклятие от благословения.
О том же, думается, пишет Агнон. Жуткая по своим лишениям жизнь евреев в строящейся Стране Израиля, жизнь в нищете и голоде, пресекаемая смертями, самоубийствами и эмиграцией, оказалась благословением по сравнению с обеспеченной и культурной жизнью в Европе. Смерть Ицхака Кумера совпала с живительным дождем, которого так ждала изнемогающая в засухе земля, ее всходы и ее люди.
Как кажется, пес Балак принял на себя неблагодарную роль заполнить логические связи там, где на деле их принципиально невозможно отследить. Он стал персонифицированным мистическим началом этого еврейского эпоса, как то присуще хасидскому фольклору. Воплощением того самого беса, который понадобился Пушкину, чтобы сказать: «В поле бес нас водит видно», когда поэт столкнулся с заурядным и вполне объяснимым природным явлением – метелью.
Материал опубликован в журнале "Лехаим", № 10, 2010 г.
Еще об Агноне:
