Кирсанов С. И. Стихотворения и поэмы. Вст. ст. М. Л. Гаспарова. Сост., подг. текста и прим. Э. М. Шнейдермана. Большая серия Новой Библиотеки поэта. Гуманитарное агентство «Академический проект». СПб., 2006. – 800 с.
Должен признаться, никогда не вызывали у меня статьи Гаспарова, в том числе и вступительные, какого-либо (и вообще никакого) смущения. Эта — вызвала. В первую очередь, из-за вложенного сюда личного чувства к герою. Предположим, — так я рассуждал, — я этого чувства не замечал, или меня оно просто не интересовало, когда речь шла о Сенеке или Овидии. Тоже ведь те еще были фрукты, но этот... Откуда такая любовь к даровитому, пускай даже высокодаровитому советскому прохиндею? Или вот писал Гаспаров о Мандельштаме. С гениальным, на мой вкус, пониманием (прилагаемых) обстоятельств и (вкладываемых) смыслов. Но особого личного отношения к человеку Мандельштаму как-то не ощущалось. Или я его просто не ожидал, не искал?
Конечно же, Гаспаров есть Гаспаров. Все на своем месте, все очевидным образом проверено и перепроверено, даже улица, на которой стоял в Одессе родительский дом будущего «пана версификатора»* (интереса ради я заглянул в случайно заехавшую к нам во Франкфурт и уже известную внимательному читателю «Всю Одессу» на 1912 г. — так и есть: дамский портной Исаак Иосифович Кортчик проживал с семейством по адресу Гаванная, 10). Фирменная элегантная сухость изложения тоже никуда не делась, но окружена влажноватой дымкой нескрываемой симпатии к персонажу. Ничего не искажено, ничего не наврано. Но все понято, все принято, все прощено.
«Кирсанов, как многие, зарабатывает газетными стихами, а исподволь работает над большими вещами. <...> Большие вещи — это, прежде всего, поэма "Пятилетка" (1932): Маяковский перед смертью объявил, будто пишет поэму о пятилетке, Кирсанов выполняет это обещание». Как многие...
«...Кирсанов отодвинут из первого ряда советской поэзии во второй. В сорок лет он как будто отслужил свое: начинаются переиздания избранных стихов в однотомниках и двухтомниках с однообразно-безличным отбором (1948, 1949, 1951, 1954)». Ну не чувствуется ли здесь настоящего человеческого сочувствия к бедняге? Или мне это только мстится?
И последняя, но очень характерная цитата: «Но вот другое <...> произведение Кирсанова — огромная поэма "Вершина" (1952-1954, два года работы): борьба с природой, торжество человеческого духа, дружбы и веры в коммунизм, ничего, кроме пафоса общих мест советской поэзии. Представим себе ее написанной обычным советским четырехстопным или пятистопным ямбом, и нам будет трудно даже подступиться к ее 70 страницам. Но Кирсанов пишет ее двухстопным ямбом — короткие, по-разному срастающиеся строчки, сверхчастые, по-разному переплетающиеся рифмы, и следить за ее текстом становится занимательнее и легче. Формальный эксперимент спасает для читателей и тему, и идею (! — О. Ю.). Советская критика снисходительно похвалила поэму, но никто не заметил и не сказал доброго слова ее двухстопному ямбу». Советский четырехстопный и пятистопный ямб, однако, прелестен. Но дело не в этом, дело все же в глубоком — каком-то древнеримском — убеждении М. Л. Гаспарова, что стихотворная техника отдельно, а содержание отдельно. И даже как будто и не очень существенно. Прямо скажем, безразлично. Может быть, я наивен и/или чересчур давно нахожусь чересчур «далеко от Москвы», но применительно к Гаспарову это оказалось для меня новостью. Как же он тогда догадался, как, зачем и с каким смыслом и каким умыслом были написаны «Стихи о неизвестном солдате»? Может быть, именно благодаря этой его универсальной отмычке, чтобы не сказать — фомке? Ой ли!?
Кстати, «новая система стихосложения», которой Кирсанов, оказывается, «одарил» русскую поэзию (а та этого щедрого подарка не приняла) — так называемый «высокий раек» или «рифмованная проза». Тут, боюсь, Гаспаров сработал скорее как античник (в античности стихи были без рифм, а проза наоборот, с рифмами — кажется, он же и отмечал это где-то), чем как стиховед. Увы, пополемизировать по этому поводу уже не удастся.
Такое ощущение, что речь у нас не совсем об авторе тома «Новой Библиотеки поэта». С ним-то все ясно: изумительная версификационная одаренность, прорезавшаяся чрезвычайно рано — уже в 18 лет заворачивает с виртуозностью, не изменившей ему до конца жизни. Иногда сам он изменял ей, точнее, отодвигал ее в сторонку, чтобы переждать какую-нибудь бушующую в ихних кругах бурю. Таким, например, способом: "Макар Мазай" (1950) — пересказ биографии героя-сталевара (оценена Сталинской премией 3-й степени). И еще его изумительная, может быть даже искренняя сервильность — с тех же самых нежных лет полная готовность разразиться любого сорта агитационной частушкой. То, что для Маяковского (чисто версификационно, кстати, далеко не так щедро одаренного, как Кирсанов, — сутками мучительно-угрюмо вышагивавшего то, что портновский сын настригал за одно мгновенье воздушным лязганьем ножниц) было в конечном итоге пропастью, смертью, для Кирсанова оказалось естественным уровнем существования. Издание его в «Библиотеке поэта» — вещь абсолютно оправданная, даже если распроститься с заложенным в ее идею представлением Горького о литературе как о сумме приемов, каковые новый, пролетарский поэт должен изучить, прежде чем он достигнет новых, несказанных вершин творчества. Сумма кирсановских приемов колоссальна, хотя в практическом смысле, конечно, никому не нужна. Включая сюда и «новую систему стихосложения». Ко всему, к чему все это могло привести, оно уже давным-давно привело — к Вознесенскому, прости Г-ди. Или, в лучшем случае, к Сосноре — в некоторых его худших, не продышанных, не согретых поэтическим чувством проявлениях. Все дальнейшее — уже через них.
Интерес этой книги — прежде всего в Гаспарове. Какие же бездны незатворенные жили в этом человеке, который не только считался, но и, в отличие от многих других считавшихся, был нашим «патентом на благородство», что он, оказывается, сердечно симпатизировал этому талантливому (пускай очень талантливому) холуйству. Казалось, Гаспаров рассказал о себе все — и в «ЗиВ», и в статьях, и в — теперь опубликованных — письмах, а мы — то есть я, конечно, говорю только о себе, это такое условно-повестовательное «мы», не путать с «мы» лирическим, о котором речь была выше — мы так ничего и не поняли.
Я думаю, какая-то рана сидела в нем, сидела и десятилетиями не заживала. Наверняка он все об этом сказал, все рассказал — в статьях, в воспоминаниях, в письмах — и никто его не услышал... Не смог, не захотел...
А без этого, наверно, ничего не понять. В том числе и в себе...
* Руки, плечи, губы...
Ярость коня —
астма и стенанье
в пластах тел...
— Пан версификатор,
оставьте меня,
я вас ненавижу!
Оставь-те!..
(«Полонез», 1926)
