В 1945 году филолог Виктор Клемперер, находившийся в советской оккупационной зоне Германии, получил письмо от своего племянника Вальтера [1]. Вальтер, в частности, писал: "Ты, возможно, знаешь кое-что из газет, но ты не можешь себе представить, что творят здесь наши националисты. И ради этого я бежал из гитлеровской Германии?.."

Вальтер поражен ужасами национализма, напоминающими ему недоброй памяти Третий рейх. Добавим: Вальтер – еврей. Кто же и где так напугал еврея, с трудом сбежавшего от Гитлера? Его напугали сионисты в Иерусалиме. Те самые самоотверженные борцы с британским мандатом и «Белой книгой», традиционно вызывающие одобрение и восхищение.

Такая картина для нас непривычна, но для адресата письма она была естественна и близка. Виктор Клемперер (1881–1960) был выдающимся немецким филологом-романистом, автором двухтомной «Истории французской литературы XVIII столетия», к тому же ведущим специалистом по «культуроведению» (Kulturkunde), профессором Высшего дрезденского училища. Как и подавляющее большинство его коллег, Клемперер был искренним и пламенным патриотом Германии. "Эльза часто рассказывала, как она старается, чтобы ее дети росли в настоящей еврейской вере, но чтобы они одновременно дышали верой в Германию – она говорила всегда: в "вечную Германию", – несмотря на весь сегодняшний позор страны. «Они должны научиться думать, как я, должны читать Гете, как Библию, они должны быть фанатическими немцами!»

В 1933 году произошло событие, с точки зрения Клемперера, абсурдное. К власти пришли нацисты. Дневники профессора с первых месяцев их правления пестрят фразами: «Это не может долго продолжаться!», «Это вот-вот кончится!» [2]. Но «это» все продолжалось и продолжалось. «Как это стало возможным, что образованные люди совершили такое предательство по отношению к образованию, культуре, человечности?»

Профессора лишили кафедры как еврея. Потом запретили печататься. Потом отобрали любимую кошку: евреям не разрешалось держать домашних животных – и этого Виктор Клемперер не мог простить нацистам до конца. Потом запретили заниматься наукой, пользоваться библиотеками и держать дома «нееврейские» книги – страшный удар для филолога. Потом запретили покупать новые товары в магазинах – отныне можно было лишь получать по особым карточкам товары подержанные. Потом запретили посещать кафе и кинотеатры. Потом заставили надеть желтую звезду, и это было горше всего. Потом выселили из собственного дома в один из «еврейских домов». Потом послали чернорабочим на фабрику конвертов, потом на чайный завод. Потом запретили ездить в трамвае: "А я имею право садиться только с передней площадки, причем лишь в том случае, если я еду на работу, если до фабрики от моего дома больше шести километров и если передняя площадка надежно отгорожена от середины вагона".

Потом… Профессора спасло только то, что еще в 1912 году он принял христианство (протестантизм) и был женат на немке. Как «неарийский христианин» он не подлежал уничтожению – пока не нарушал антиеврейских законов. Разумеется, всякий читавший книгу Клемперера помнит, что спасительным балансиром, державшим его как канатоходца над пропастью все эти ужасные двенадцать лет, было социолингвистическое изучение особого регистра немецкого языка – «языка Третьего рейха», Lingua Tertii Imperii, LTI, скрупулезная фиксация и анализ всех языковых фактов ненавистного нацистского стиля – в отрыве от библиотек, от научного сообщества, при запрете вести научную работу и записи. Об этом научном подвиге написано много, в том числе по-русски [3], и трудно его переоценить:

Как только выдавалась возможность для чтения (не раз сравнивал я свое чтение с полетом на воздушном шаре, когда нужно довериться ветру и отказаться от попыток повлиять на ход полета), я то изучал "Карманный ежегодник розничной торговли", то листал какой-нибудь юридический или фармацевтический журнал, то читал романы и стихи, допущенные к публикации в данном году, или прислушивался к разговорам рабочих в машинном зале или на улице, когда подметал мостовую.

…Книги в "еврейских домах" – бесценное сокровище, ведь большинство из них были у нас отняты, а покупать новые и пользоваться публичными библиотеками было запрещено. Если жена-арийка обратится в отдел абонемента местной библиотеки под своим именем и гестапо найдет эту книжку у нас, то в лучшем случае провинившихся ожидают побои.
Его подпольную научную работу, однако, осложняло осознаваемое им предвзятое отношение к предмету исследования: «Я упрекал себя в том, что и к этому особому разделу я подхожу sub specie Judaeorum [с точки зрения евреев (лат.)]».

Но самым тяжелым для Клемперера были не унижения, и не лишение студентов, и уж, конечно, не отсутствие новой одежды, и даже не страх смерти.

Сегодня я опять спрашиваю себя, как спрашивал уже сотню раз, и не только себя, но и других, самых разных людей: какой день был самым тяжким для евреев за двенадцать адских лет? На этот вопрос я всегда получал - и от себя, и от других - один и тот же ответ: 19 сентября 1941 г. С этого дня надо было носить еврейскую звезду.

…Нет, все-таки самое гнусное в том, что я должен постоянно заниматься этими идиотскими расовыми различиями между арийцами и семитами, что я вынужден рассматривать все это кошмарное погружение во мрак, все это порабощение Германии только с одной точки зрения – еврейской. Я воспринимаю это как победу гитлеризма, одержанную лично надо мной, и не хочу мириться с этим.
Вот что самое страшное. Профессора романской филологии, европейски образованного человека, патриота Германии, руководителя патриотического культурного движения, христианина уже двадцать лет – насильно выбросили в еврейство. Мыслителя обрекли на расовое, национальное существование. Немца по духу отделили от немцев по крови. Виктора Клемперера искусственно отождествили с его предками. На пиджак, неотличимый от прочих немецких пиджаков, нацепили желтую звезду. Профессор думал, что никто не сможет оспорить то, что Германия у него в крови, а между тем

на доске объявлений нашего училища кто-то вывесил длинный лозунг (говорят, что его можно увидеть и в других немецких высших учебных заведениях): "Когда еврей пишет по-немецки, он лжет".
По мнению Клемперера, существование специфически еврейской части нацистского языкового стиля само по себе является преступлением против немецких евреев – поскольку они в первую очередь немцы и только потом евреи: «Все вместе и по отдельности в относящейся к евреям части LTI нацелено на то, чтобы полностью и необратимо изолировать их от немцев». Впрочем, нацисты не были первыми в этом злодейском умысле. «Вредоносное» национальное обособление немецких евреев началось после трагического поражения Германии в Первой мировой войне, после крушения имперской идеи и во время триумфального шествия национализмов по Европе:

Известно ведь, что сразу же после Первой мировой войны в Германии началось разобщение немцев и немецких евреев, в рейх проник и распространился в нем сионизм».
Профессор не видит в этом национальном обособлении, в национальной самоидентификации немецкоязычных евреев ничего положительного. Даже слово «еврейство» он избегает употреблять, считая его злокозненным изобретением нацистов. Еврейское самосознание кажется Клемпереру чем-то извращенным: «Так вот, этот К. подхватил выражение "народ евреев" и постоянно употреблял его, точно так же, как его употребляли гитлеровцы, будто в наши дни имеется такой народ в том же смысле, что и народ немцев, французов и т.д.».

Позор еврейского обособления, по мнению Клемперера, прежде всего в его искусственности:

Немецких граждан оберегали не только от еврейских имен, но и вообще от всякого соприкосновения с евреями, а потому последних тщательно изолировали. Одно из самых эффективных средств для этого состояло в обособлении человека с помощью имени. За исключением тех, у кого имя было явно древнееврейского происхождения и несвойственно немецкому языку - вроде "Барух" или "Реха", - все [евреи] в обязательном порядке должны были добавлять к нему еще "Израиль" или "Сара". Такой человек обязан был сообщить об этом в отдел записи актов гражданского состояния и в свой банк, он не имел права забывать этого дополнения в своей подписи и должен был передать своим деловым партнерам, чтобы и они – в письмах к нему – не забывали адресоваться к нему по-новому. Он обязан был носить желтую еврейскую звезду, если только он не был женат на арийке и не имел детей в этом браке (просто арийской жены было недостаточно).

Слово "еврей" на этой звезде, изображенное стилизованными под древнееврейское письмо буквами, производило впечатление нагрудной таблички с именем. На входной двери висели две бумажки с нашей фамилией: над моей – еврейская звезда, под фамилией жены – слово "арийка". На продуктовых карточках вначале печатали одну букву "J", потом появилось слово "Jude", напечатанное наискосок через всю карточку, а под конец печатали слово "Jude" уже на каждом крошечном талоне, то есть на иных карточках до шестидесяти раз. В официальном языке я именовался только "еврей Клемперер"; и всегда можно было ждать тумаков, если, явившись по повестке в гестапо, я недостаточно "четко" докладывал: "Еврей Клемперер прибыл".
И как же мучительно это постоянное внешнее напоминание о крови, о происхождении, о том, что, казалось бы, никак не может влиять на жизнь филолога по призванию и немецкого патриота по убеждению!

Вот навстречу мне идет добропорядочный и на вид благодушный мужчина, заботливо держа за руку малыша. Не дойдя одного шага до меня, останавливается: "Погляди-ка, Хорстль, – вот этот виноват во всем!" ... Холеный седобородый господин пересекает улицу, низко наклоняет голову в приветствии, протягивает руку: "Вы меня не знаете. Но мне только хотелось сказать вам, что я осуждаю эти методы". … Грузчик, который после двух переездов относился ко мне с симпатией (хороший парень, сразу чувствуется, что он из КПГ), вдруг вырос передо мной на Фрайбергерштрассе, ухватил своими ручищами мою руку и зашептал так громко, что его можно было слышать на другой стороне улицы: "Ну, господин профессор, только не вешать носа! Недавно эти проклятые братцы так оскандалились!" Это, конечно, утешает и греет душу, но если на той стороне его слова услышит тот, кому следует, тогда моему утешителю это будет стоить тюрьмы, а мне – via Аушвиц – жизни. ... На пустынной улице около меня тормозит машина, из окна высовывается чья-то голова: "Ты еще не сдох, свинья проклятая! Давить таких надо!..".
Обратите внимание, для Виктора Клемперера это не чередование мучений и утешений. Все в этом списке – мучения. Мучительно любое напоминание о еврействе, даже благожелательное. «Каждый еврей с нашитой звездой носил гетто с собой, как улитка – свой домик». А так хотелось скрыться от еврейства, от этого каинова знака, так хотелось стать как все. Некоторым это удавалось, но они платили за удачу двойным отчуждением:

Но главное – были "привилегированные". Это, пожалуй, единственное изобретение нацистов, о котором неизвестно, сознавали ли авторы всю его дьявольскую сущность. Привилегированные имелись только в еврейских группах рабочих на фабриках; их преимущества заключались в том, что они не были обязаны носить еврейскую звезду и жить в "еврейских домах". Привилегированным человек оказывался в том случае, если его брак был смешанным и в этом браке были рождены дети, которые получали "немецкое воспитание", то есть не были зарегистрированы как члены еврейской общины… Совершенно очевидно, что это распоряжение оказало исключительно деморализующее и разлагающее влияние на сами еврейские группы. Сколько зависти и ненависти оно породило! Мало фраз довелось мне услышать, которые произносились бы с большим ожесточением, чем эта: "Он из привилегированных!" Это значило: "Он платит меньше налогов, чем мы, ему необязательно жить в "еврейском доме", он не носит звезды, он практически может скрыться..." А сколько высокомерия, сколько жалкого злорадства – жалкого, ведь в конечном счете они оставались в том же аду, что и мы, пусть и в лучшем круге, а в итоге газовые камеры пожрали и привилегированных, – скрывалось в этих словах, как часто они подчеркивали дистанцию между людьми: "Я – привилегированный". Когда я теперь слышу о взаимных обвинениях евреев, об актах мести с тяжелыми последствиями, мне сразу приходит в голову общий раскол, существовавший между евреями, вынужденными носить звезду, и привилегированными. Разумеется, в тесной совместной жизни "еврейского дома" – общая кухня, общая ванная, общий коридор, в котором встречались представители разных группировок, – и в тесной общности еврейских фабричных рабочих были и другие, бесчисленные причины для конфликтов; но самая ядовитая враждебность вспыхивала прежде всего из-за раскола на привилегированных и непривилегированных, ибо здесь речь шла о самом ненавистном, что могло быть – о звезде.
Живя в искусственном еврейском мире, люди волей-неволей вырабатывали специфический еврейский взгляд на мир и еврейский жаргон. Жизнь евреев поневоле с горечью описана в книге Клемперера в главах «Еврейские очки» и «Сион». «Неоднократно, с незначительными вариантами нахожу в своем дневнике фразы типа: "Все отвратительные людские качества выходят здесь наружу, можно просто стать антисемитом"». А главное еврейское извращение, по мнению профессора, – это еврейский национализм, в первую очередь сионизм.

"Мне здесь [пишет племянник Вальтер] – я имею в виду теперь весь Иерусалим вообще и кафе "Европа", в частности, – гораздо лучше, чем в Тель-Авиве; там в своей среде только евреи, которые и хотят быть только евреями. Здесь же все более по-европейски".

Возникло целое поколение еврейских Хорстов, родители которых не знали меры, подчеркивая свое чуть ли не тевтонское происхождение. Это поколение Хорстов меньше пострадало при нацизме, чем их родители, – я, конечно, имею в виду душевный аспект, ведь для концлагеря и газовых камер не существовало никаких различий между поколениями, еврей есть еврей. Барухи чувствовали себя изгнанниками в стране, которую любили. А вот Хорсты относились к немецкому началу равнодушно, если не враждебно (таких было достаточно много). Они выросли в той же атмосфере извращенной романтики, что и нацисты, и стали сионистами....
Наиболее парадоксальные страницы в книге Клемперера – это глава «Сион». Профессор описывает свое позднее знакомство с сионизмом и свою изначальную уверенность в том, что «это дело австрийское» и к однонациональной Германии не может иметь отношения:

Там, где привыкли делить государство на национальности, враждебные друг другу, но вынужденные друг с другом мириться, еще может существовать еврейская национальность. Но какое отношение имело это ко мне, к Германии?
Сионизм так же чужд Клемпереру, как и нацизм, как и любой национализм, и потому объяснимо – хотя по-прежнему удивительно – его стремление найти параллели и схождения между еврейским и немецким национальными движениями:

Эмансипация восходит к началу XIX века и завершилась в Германии только в его 60-е годы, а в Австрийской Галиции согнанная в кучу еврейская масса вообще не желает расставаться со своим особым существованием и таким образом поставляет наглядный и доказательный материал тем, кто говорит о евреях как о неевропейском народе, как об азиатской расе. И как раз в тот момент, когда Гитлер выдвигает свои первые политические соображения, сами евреи подталкивают его на особо выгодный для него путь: это время нарастающего сионизма. В Германии он еще малозаметен, но в Вене гитлеровских годов учения и страданий он ощущается уже довольно сильно.
Оказывается, сионизм косвенно виноват в зарождении ненавистного нацизма. В своем неприятии сионизма Виктор Клемперер не был одинок. Даже имена вождей движения были знакомы не всем евреям Германии:
- Герцль? Кто это был или есть?
- Так и вы никогда ничего не читали из его вещей?
- Я даже имя его первый раз слышу.
Фрау Марквальд тоже подтвердила, что ничего не слыхала о Герцле.
Любознательный профессор желает заполнить пробел в своем образовании:

Вскоре после этих разговоров и размышлений Зеликзон принес мне два тома Герцля - "Сионистские сочинения" и первый том дневников, обе книги вышли в "Еврейском издательстве" в Берлине соответственно в 1920-м и 1922 гг. Прочитав их, я был потрясен и вместе с тем испытал чувство, близкое к отчаянию. Вот моя первая запись в дневнике по этому поводу: "Господи, защити меня от друзей! В этих двух томах при желании можно найти доказательства для многих обвинений, которые Гитлер, Геббельс и Розенберг выдвигали против евреев, для этого не нужно особой ловкости в интерпретации и искажении"…

Как только он [Герцль] возвышает себя до посланца Бога и хочет встать на уровень своего посланничества, начинает выпирать идейное, нравственное, языковое сходство мессии евреев с мессией немцев, оно превращается в гротеск, а то и нагоняет ужас. Герцль "разворачивает национально-социальное знамя" с семью звездами, символизирующими семичасовой рабочий день, он растаптывает все, что ему противоречит, разносит вдребезги все, что ему противостоит, он – вождь (Führer), получивший задание от судьбы, он осуществляет то, что бессознательно дремлет в массе его народа, массе, которую он призван превратить в народ, – а у вождя "должен быть твердый взгляд". При этом он, по-видимому, хорошо чувствовал психологию массы и знал ее потребности. Он без ущерба для своего свободомыслия и любви к науке хочет создать центры паломничества для живущей детской верой толпы, будет он использовать и свой ореол. "Я видел и слышал (записывает он после успешно проведенного массового собрания), как рождается моя легенда. Народ живет чувствами: массы неспособны ясно видеть. Думаю, что даже сейчас у них нет ясного представления обо мне. Меня начинает окутывать легкая дымка, и она, возможно, сгустится в облако, в котором я буду шествовать"…

Внешнее великолепие и назойливые символы, по Герцлю, – хорошая и необходимая вещь, высоко ценит он и военную форму, знамена и празднества. С неудобными критиками нужно обходиться как с врагами государства. Сопротивление важным мероприятиям нужно ломать "с беспощадной твердостью", не надо закрывать глаза на любые подозрения и ругань со стороны идейных противников. Посулы и угрозы нужно умело дозировать и чередовать: никого нельзя принуждать к совместной эмиграции, но колеблющимся, приехавшим позже придется несладко, ведь народ в Палестине "будет искать своих настоящих друзей среди тех, кто страдал и боролся за общее дело, пожиная за это не почет, а ругань".

Эти обороты и интонации присущи обоим вождям, но Герцль часто дает другому в руки страшное оружие. Он собирается заставить Ротшильдов, для обогащения которых сейчас работают армии всех великих держав, употребить свое состояние для нужд еврейского народа. А каким образом объединенный еврейский народ (то и дело повторяется: мы едины, мы – один народ!) – каким образом он будет самоутверждаться и добиваться уважения к себе? При заключениях мира между воюющими европейскими державами он выступит как финансовая сила. Его задача будет тем легче, что и за границей, т.е. в Европе, после создания еврейского государства наверняка будет жить еще достаточно много евреев, которые смогут опираться на собственное государство и служить ему извне. Какие просторы для всяческих истолкований открываются здесь перед нацизмом!

И, конечно, нельзя не заметить родство личностей, языковые переклички. Стоит посчитать, сколько приемов, речей, ничтожных событий гитлеровского режима называются историческими. Когда же Герцль на прогулке разворачивает свои идеи перед главным редактором "Neue Freie Presse", то это подается как "исторический час", а любой его незначительный дипломатический успех сразу же должен вноситься в анналы всемирной истории. Или вот еще – однажды он поверяет своему дневнику: здесь кончается его частное существование и начинается его историческое бытие...

Снова и снова бросаются в глаза совпадения между обоими – идейные и стилистические, психологические и спекулятивные, политические, – как они оба помогали друг другу! Из того, на чем у Герцля базируется народное единство, полностью подходит к евреям только одно: их объединяет наличие общего врага и общего преследователя. И в этом плане евреи всех стран объединились против Гитлера, слились во "всемирное еврейство" – сам Гитлер, его мания преследования и беспредельная маниакальная хитрость облекли плотью то, что существовало до этого только в виде идей, и он добавил сионизму и еврейскому государству даже больше сторонников, чем Герцль. И снова Герцль – кто, как не он, мог научить Гитлера вещам, столь существенным и полезным для его целей?
Цитата длинна, но длинна оправданно: таких слов, таких сравнений мы почти никогда не слышали от евреев. Разумеется, исследователь тут же может сказать, что вождистская риторика универсальна и едина у всех народов, что «исторический», «разворачивает национально-социальное знамя» и «твердый взгляд» могут быть случайными совпадениями и что знакомство Гитлера с сионизмом в ранний период его деятельности надо еще доказать. Но нас сейчас интересуют не столько исторические факты, сколько восприятие еврейского национального движения евреем поневоле Виктором Клемперером.

Сложность заключается в том, что оба они, Гитлер и Герцль, вовсю черпали из одного и того же источника. Я уже назвал немецкий корень нацизма: это суженный, ограниченный, извращенный романтизм. Если я добавлю: кичевый романтизм, то это будет самым точным обозначением духовной и стилистической общности обоих вождей.
Клемперер первым заметил романтические истоки нацизма. Впрочем, романтическая природа национализмов XIX века давно известна историкам [4]. Некоторые находят сочетание национализма и романтизма даже в немецком движении охраны природы начала ХХ века! [5] Знаменитый немецкий Blubokult (культ крови и почвы) нашел отклик и в еврейской среде:

В исторических новеллах один еврей, обвиняемый в отравлении колодцев, чтобы обелить себя, пьет воду из всех источников в округе, выпивает четырнадцать кружек, "и воды родников и рек вошли в него. Они заструились в его жилах, наполняя его тело, его душу, его чувства". И когда его оправдывают и он получает жилье – дом на Рейне, он клянется никогда не оставлять его и "низко склоняется к земле, чьи соки он впитал". Можно ли более поэтично выразить свое согласие с доктриной крови и почвы? А в конце речь заходит о молодой матери и ее очень юной дочке, о том, что обе женщины собираются подарить по ребенку новой родине. И далее автор с пафосом, невыносимого комизма которого он не ощущает, пишет: "Две матери... будто сестры шествуют они вдаль... и несут новый род в свой плодородный край". Разве здесь не чувствуется опять совершенное созвучие с учением о выведении породы и о роли, отводимой женщине в Третьем рейхе?
Удивителен уровень знаний Клемперера о еврействе, в котором он волею судеб прожил десять лет. «Правоверные евреи очищали посуду для еды, если она становилась ритуально нечистой, закапывая ее в землю». Разумеется, евреи не закапывают посуду, а ритуальная нечистота перестала быть актуальной для еврейского закона еще 1800 лет назад. Клемперер, видимо, имеет в виду очищение некошерных ножей посредством их многократного втыкания в землю.

Знание еврейских обычаев и обрядов, и уж тем более знание древнееврейского языка среди них [евреев, состоящих в браке с немками] встречалось довольно редко или вообще не встречалось… Под конец произносилась еврейская заупокойная молитва, в которой участвовали те из присутствующих, кто ее знал. Большинство не знали молитвы. А если спросить того, кто знал, о ее содержании, он отвечал: «Смысл примерно такой…» – «А не могли бы вы перевести буквально?» – перебил я его. – «Нет, мне запомнилось только ее звучание, я учил ее так давно и был так далек от всего этого…»
Виктор Клемперер не знает перевода заупокойной молитвы, то есть кадиша. А ведь он – сын раввина. Крестился он лишь в 31 год – для того чтобы защитить докторскую диссертацию и получить кафедру. Его отец занимал пост второго проповедника в еврейской реформистской общине Берлина. Одна из обязанностей реформистского раввина – читать кадиш на похоронах, ведь его паства зачастую на это не способна. И вот сын проповедника берлинской общины не знает перевода кадиша.

Родители, видимо, старались уберечь Виктора от всего еврейского – и преуспели. По крайней мере, он знает значение собственной фамилии, происходящей из Богемии: Klemperer – стучальщик, тот, кто по утрам стучит в ставни домов и будит евреев на молитву. Он знает также историю идиша – «жаргона», как его называли в Германии, произошедшего из древнего верхненемецкого языка. Но в этой истории он выделяет прежде всего то, что «именно в жаргоне выразилась вековая привязанность евреев к Германии, и его выговор очень близко подходит к произношению, бытовавшему во времена Вальтера фон дер Фогельвейде и Вольфрама фон Эшенбаха».

Сам же идиш ему не нравится: «Что касается лексических форм, он воспринимается немцами как искажение немецкой речи и на их слух звучит грубо и некрасиво». Никаких добрых слов для еврейских обычаев Клемперер в своей книге также не находит.

Дожив до крушения нацизма, Клемперер вернулся на свою кафедру и включился в культурное возрождение Германии, возглавив Kulturbund. Живя в Дрездене, столице Саксонии, которая входила в советскую оккупационную зону, он вступил в коммунистическую партию Германии, поскольку видел в коммунизме ту силу, которая сокрушила нацизм. Стал депутатом Народной палаты ГДР. Закончил главный труд своей жизни – историю французской литературы XVIII века. Написал множество статей о чистоте немецкого языка и очистке его от следов нацистской идеологии. (По своим социолингвистическим взглядам Клемперер был ярым, свирепым пуристом). Умер Виктор Клемперер в 1960 году. Вряд ли за пятнадцать послевоенных лет он много вспоминал о своем еврействе: от этого груза его освободили в мае 1945-го. До этого освобождения, двенадцать горьких лет филолог Виктор Клемперер был вынужден обсуждать изначально чуждую ему дилемму «сионизм или германство». Ни до гитлеризма, ни после его крушения, ни в мрачные дни нацизма он не собирался посвящать свои силы этой проблеме. Но размышления над ней проскальзывают в его «Записной книжке филолога»:

Ах, Боже мой, сколько же мы философствовали на эту тему! И как жутко мало осталось в живых тех, из кого это "мы" состояло!

[1] Здесь и далее, если не указано иначе, цитаты приводятся по книге: Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. Перевод с немецкого А. Б. Григорьева. М.: Прогресс-Традиция, 1998.

[2] Цит. по книге: Клемперер В. Свидетельствовать до конца. Из дневников 1933-1945. Перевод с немецкого Е. Маркович. М.: Издательская группа “Прогресс”, 1998.

[3] См., например: Алтунян А. Виктор Клемперер – солдат культурного фронта Русский журнал. 28.05.1999; Беркович Е. Слово и дело Вестник еврейской истории 14 (221), 1999; Григорьев А.Б. Утешение филологией (Послесловие к книге «LTI – Записная книжка филолога»).

[4] См., например: Kohn H. Nationalism: Its Meaning and History. Princeton, 1955.

[5] Dominick R.H. The Environmental Movement in Germany. Bloomington: Indiana University press, 1992.