Simon & Schuster
К 96 годам обычно складывается стройная система приоритетов. К 96 годам наконец догадываешься, что в текущей жизни вряд ли успеешь абсолютно все. И если к минуте этого прозрения уже 60 лет лелеешь некие планы, вероятнее всего, ты наконец соберешься их осуществить. А то может неловко получиться. Пока Герман Вук — вполне мейнстримный американский и к тому же весьма прославленный еврейско-американский писатель, он же главный герой «Законодателя» — занимался военными эпиками, мечтал он, в общем, о другом: «Когда я писал "Бунт на ‘Кейне’”, — рассказывал он в 2000 году, — мне пришло в голову, что нет лучше темы для романа — если мне хватит духу, — чем жизнь Моисея… Прошли годы. Я не отступал перед трудностями. Вторая мировая и израильские войны — это ничего себе трудности, но я доблестно встретил их лицом к лицу. “Законодатель” так и не написан. Я по сей день не придумал, как. Другие идеи отбрасываю (нет времени, времени нет!), но вопреки всему надеюсь на удар молнии, который вдохновит меня на портрет Моше Рабейну».
Молния ударила, и было у нее лицо Льюиса Глака (или, если угодно, Глюка) — австралийского чудака, производящего из водорослей топливо, которое заменит нефть. Интересы у водорослевого магната обширны и разнообразны — еще он желает снять эпическое кино о Моисее. Писатель желает написать о Моисее роман, а кино ему не улыбается: у него мало времени, хочется потратить остаток на высокодуховное. Сей маловероятный творческий союз — а также прочие альянсы, более или менее вероятные — раздерганы на письма, логи и СМС, на телефонные разговоры и дневниковые заметки — вполне успешный, за неимением иных, способ организации творческого процесса в нынешние дискретные времена. И, подбираясь к своему столетию, автор превращается в персонажа не только в глазах критиков — этому-то не приходится удивляться, критики обычно и не догадываются, что автор человек, — но и в собственных глазах, успешно и довольно осознанно превращаясь в продукт собственного творчества.
Open Road E-riginal
Лоренса Даррелла, с другой стороны, работа в кино отнюдь не смущала. «Юдифь» родилась голливудским сценарием — в главной роли Софи Лорен, фильм вышел в 1966 году, но от Лоренса Даррелла в нем осталось не очень много, — а затем несколько раз сменила концепцию. Даррелл раздвоил главную героиню (и от пережившей концлагерь еврейки, контрабандно привезенной в Израиль, отпочковалась ее подруга, тоже немецкая еврейка, занятая поисками своего пропавшего ребенка и воинственного супруга-нациста), — несколько раз переписал, превратил из сценария в роман, и впервые «Юдифь» вышла через 20 с лишним лет после смерти автора, в год его столетия.
Где-то здесь кроется нумерологическая ирония.
«Юдифь» — вполне убедительный боевик, книга-кино: вялая политика весьма утомленных Ближним Востоком британцев против природного свободолюбия сабр, поиски места в жизни, любовь, шпионаж, подрывная деятельность разнообразного свойства. Мужчины-сабры влюблены в носительниц галутного сознания, переживших ужасы нацизма, и в экстазе любви раздраженно проповедуют сионизм. Евреи, арабы и англичане гоняются за очень важными документами, которые однажды позволят организовать добычу нефти в регионе. Вдохновенные речи о рождении государства Израиль. Эффективная работа Хаганы. Глубокие чувства на фоне производственных будней кибуца. Градус пафоса вполне сопоставим с «Исходом» Леона Юриса — масштаб, правда, несопоставим, но оно, может, и к лучшему. По ряду причин биографического (романтически-семейного, говоря точнее) толка Лоренсу Дарреллу израильская тема была близка, и историю о людях, которые предвкушают еще не родившееся государство и свою ответственность, которая сопряжена с этим рождением, он рассказывает страстно.
Интересно, однако, что чаще всего в «Юдифи» встречается слово incoherent. Иногда по словам-паразитам можно угадать, о чем автор думал или даже — что он хотел сказать своим творчеством.
Indiana University Press
Тут ведь главное что? Тут главное — увлекательно рассказать историю. Джералд Сорин увлекательно рассказывает историю, и даже тот факт, что в центре истории — весьма плодовитый и довольно скучный писатель, вовсе не мешает ни Сорину, ни истории. Хотя писатель 15 лет своей жизни потратил на коммунистическую идею, и свой роман с коммунизмом разыграл по всем правилам когда-то многообещающего, затем трудного, затем приевшегося, а затем решительно неприемлемого брака: кокетство, ухаживания, медовый месяц, растущее напряжение, разочарование, разрыв. Все это — с учетом тяжелого опыта жизни в еврейской иммигрантской семье: пять детей, отец-рабочий, ранняя смерть матери, улица, пахота за гроши, ползучая нищета, отсутствие признания, вечная чужеродность. «Изучив личную корреспонденцию <Говарда Фаста>, интервью, неопубликованные рукописи и побеседовав с членами его семьи, — пишет Сорин, — я пришел к выводу, что Фаст вступил в Коммунистическую партию главным образом из отчаянного стремления к славе, богатству и дружбе. Он считал, что достигнет всего этого в КП, поскольку почти всем остальным коммунистам, которые ему встречались, это уже удалось». И все это Сорин излагает с совершенно невозмутимой физиономией. Он взаправду любит предмет рассмотрения, а на такой почве всегда растут хорошие книжки. Ему взаправду любопытно, как Фасту это удалось; автор искренне сочувствует герою и сокрушается, отмечая «падение качества писательской работы после вступления <Фаста> в Коммунистическую партию».
В СССР Фаста, кстати, любили — он дружил с Борисом Полевым и издавался стотысячными тиражами — идеологически близкий, что уж тут. Ну, роман о Торквемаде ему не удался — и что с того? Зато у него была сложная, полная событий и переживаний, политически заряженная жизнь — с очарованиями, разочарованиями, отречениями, переосмыслениями и прочими -ниями, за которыми ужасно увлекательно наблюдать. За чужой судьбой вообще наблюдать увлекательно. Нас она не касается.
Stanford University Press
Эта книга тоже о любви — о сложной, полной самоунижения и ненависти к себе, но также внезапных всплесков гордости и самоотречения любви евреев к европейской культуре. Микеланджело здесь призма — а в некоторой степени и зеркало, — в которое путешествующие по Италии еврейские интеллектуалы разной степени светскости смотрят на себя, на культуру — еврейскую и доминантную европейскую — и на свою роль в этой последней. Одно лишь то, что для автора ключевую систему координат формирует «любовь» — «любовь» в полном комплекте и решительно ненаучном ее смысле, «любовь» со смертельными обидами, собственническим инстинктом, ощущением своей неполноты и неоцененности, острыми приступами одиночества, но равно с оголтелым великодушием, полетами во сне и наяву и прочими сопутствующими симптомами весьма окрыляющего свойства, — превращает чтение в приключение разума посреди резных и расписных каменных джунглей, сформированных многими веками целеустремленного и хаотичного формирования европейской культуры. Найдутся, конечно, читатели, которые неизбежно заподозрят автора в несколько чрезмерной склонности к технике автоматического письма в его просвещенном философско-филологическом изводе, но и оно творит свою безусловно ошеломительную музыку, а что нам еще нужно, кроме музыки? Лишь бы она звучала.
Ten Speed Press
Встречаются как-то иерусалимский араб и иерусалимский еврей. В Лондоне. Дальше не анекдот, а история, правильная в самом правильном смысле этого слова: история давней дружбы, история любви к Иерусалиму — городу детства, городу, который оба, давно оттуда уехав, любят вопреки себе, и наконец, история любви к иерусалимской кухне — которой как бы нет, но, если приглядеться, еще как есть. Йотам Оттоленгхи и Сами Тамими написали книгу об этой кухне — разноцветную книгу с рецептами, фотографиями и воспоминаниями, нежнейшую кулинарную книгу, которая доказывает лишний раз: уж если ближневосточный конфликт невозможно разрешить путем конструктивного диалога, вся надежда только на хумус.
Free Press
Гарри Брод, похоже, и сам растерялся от того, что у него получилось, и западная пресса цитирует его комментарий: мол, автор понимает, чтобы объявить Супермена евреем, требуется некоторая наглость. На самом деле (пугливо поясняют рецензенты, чтобы до читателя наверняка дошло), суть не в национальности супергероев, а в их самоощущении. И чего тут стесняться? Букник давным-давно знает, что супергерои — неотвратимо евреи, от Голема до Росомахи, потому что с самоощущением у них все очень узнаваемо, вот именно. Свои среди чужих, чужие среди своих — или же внешние инсайдеры и внутренние аутсайдеры, как выразился бы какой витиеватый интеллектуал, — скрывают свою подлинную личность, обуреваемы чувством вины, боятся, что никто их не полюбит такими как есть. Брод вдумчиво читает историю супергероев на фоне еврейско-американской истории — и, естественно, у него складывается логичная стройная картина. Букник не удивлен — он иного и не ожидал.
Simon & Schuster
Это настольный справочник еврейской матери. Нет, правда. Всегда существует вероятность, что мир таит гораздо больше опасностей, нежели ты в состоянии хотя бы вовремя вспомнить, не говоря уж о том, чтобы предотвратить, на инстинкты полагаться себе дороже — они не всегда срабатывают, а мироустройство между тем плотно сжимает кольцо. В этой книге все опасности — по алфавиту, с детальными разъяснениями, порой с красочными описаниями. Скажем, все возможные последствия перорального приема бейгелов (и сопоставление таковых с последствиями перорального приема пончиков) или ходьбы в ванной босиком. Четыре статьи о яблоках: «Яблочный сок», «Яблоки», «Яблочные зернышки», «Яблоки, очистка кожуры». Также имеются статьи вида «Чеки из банкоматов. См. Бисфенол А» и «Острый лимфолейкоз. См. Ужин при свечах». Вы не хотите этого знать. Вы правда не хотите этого знать. Правда, вы не хотите этого знать? Теперь хотите, правда?
