Уже несколько лет ты пишешь странные рассказы, действие которых происходит в Португалии. И по этим рассказам нельзя понять, что ты – из России. Там нет никакого специфически русского взгляда, хотя пишешь ты их по-русски и все твои читатели – тоже русские. В России у тебя недавно вышла вторая книжка. Давай поговорим, почему оно так получилось. Например, как ты вообще попала в Португалию, почему стала здесь жить?
Было так: я приехала сюда летом, сразу после кризиса 1998-го. Я поехала отдыхать и не могу сказать, что с первого раза так уж полюбила эту страну. У меня было 10 дней, мне хотелось как-то развлечься, и я отправилась ловить акул. Тогда это стоило 100 долларов, а мне было интересно поймать акулу. Это отдельная очень смешная история.
Лея ЛюбомирскаяИ вот меня привезли к акулам. Там были англичане, которые ждали отплытия два часа и были очень недовольны. В море был не тот ветер, нас жутко трясло, а я еще забыла крем от солнца. Я попробовала сунуться в тень – но там стояли англичане и на «три-четыре» блевали в океан, так что мне просто было некуда деться…
С тех пор я не ем сардин. Потому что на сардинок они приманивали акул, и этот запах просто врос у меня в мозг. К тому же я получила тепловой удар и страшно сгорела. Никогда в жизни так не сгорала и, надеюсь, больше так не сгорю. И когда я поймала свою акулу, мне уже было все равно. Ее ловишь, снимаешь с крючка, фотографируешься, выбрасываешь. Все маленькие акулы у них ходили с боевыми шрамами – их не по одному разу ловили.
Акулу я помню неотчетливо, скорее даже помню фотографию себя с акулой. А что я помню очень хорошо – это уже под конец, когда мы стали возвращаться, я забросила удочку с сардиньим хвостиком. Вытянула, а там была другая сардина, которая вцепилась в этот хвостик пониже крючка. То есть она не была поймана, но ее рожа ясно говорила: «Сдохну, но хвостик не выплюну». Меня поразило выражение сардиньего лица. Я раньше не думала, что у сардины вообще есть выражение лица. Я отцепила хвостик вместе с сардиной и выпустила. И после этого сказала, что в Португалию больше ни ногой.
А потом зимой я хотела куда-нибудь поехать – собиралась поехать в Штаты, но мне не дали визу. Я зашла в агентство – просто оно мне попалось по дороге – и попросила отправить меня в в Португалию. Зимой, в несезон, всего на неделю. Был январь, я проснулась и увидела в окне лимон. Зреющий лимон. И у меня снесло крышу. И я дальше себя помню очень смутно, частями. Я себя как-то застукала на мосту – не пешеходном, а обычном автомобильном мосту: я стояла и признавалась в любви реке Тежу. Я тогда еще не знала, что река по-португальски мужского рода, но Тежу очень, очень мужчина. А потом я поехала по Португалии – автобусом, поездом, немного автостопом. Я, кстати, не пила. Я вообще стеснялась заходить в кафе, потому что не говорила по-португальски, и мне все казалось, что надо мной будут смеяться, я не смогу объяснить, что хочу, поэтому я еще и практически ничего не ела. Плюс я не могла снять деньги с карточки, банкоматы были не везде, а банки работали очень странно. Они и сейчас странно работают, но тогда совпасть с ними было просто невозможно. Я здесь, просрочив визу, прожила две недели меньше чем на 60 долларов. Это, правда, не считая отеля в Лиссабоне, который уже был оплачен. Проехалась по всему северу, и мне еще кто-то подарил бутылку портвейна. Я не знаю, кто это был. Я останавливалась в очень дешевом резеденциале, вышла куда-то погулять, вернулась ночью, а на моей тумбочке стояла коробка портвейна, и на ней была очень криво написана моя фамилия, с дикими ошибками. Я спросила у портье, от кого это. Мы с ним на франко-итальянском говорили и жестами. Он сказал: сеньор принес. Я удивилась: какой сеньор? Он говорит: не знаю. Портвейн был прекрасным, но я его уже в Москве пила.
А как решалась тогда проблема с просроченной визой?
К концу пребывания здесь я начала совсем капельку говорить. И когда выезжала, на границе каким-то образом сумела выговорить, что мне ужасно понравилось в Португалии и я забыла, до какого числа у меня виза. Меня потрепали по щеке и сказали: «Ну иди». После чего я решила, что буду изучать португальский.
Так я стала ездить сюда на учебу. И оба раза убегала отсюда за полтора месяца до конца семестра с криком: да никогда больше, да в Португалию ни за что! Дело в том, что я училась на севере страны, а с португальским севером мы друг друга не любим совсем. Там все очень регламентировано. Представь себе университетский город, который вымирает после семи часов. А я выходила гулять по этому пустому городу и знала, что вот идет художник-гвинеец, и если он дошел до вот этого угла, значит, сейчас без четверти девять. Для меня это и сейчас довольно тяжело, а тогда был просто кошмар. Я работала в разных местах, и это были всегда очень шумные места, с такой вот мешаниной и суетой. И вдруг – вся эта размеренность.
Мне Брага показалась не столько размеренным, сколько мистическим городом.
Да. Вообще, в Португалии есть две религиозные столицы: Брага и Эвора. Мне ближе Эвора, томный юг и южное молчанье, такое, как будто мед разлит. Идешь и дышишь медом. Народ такой разнеженный. И капелла, построенная из костей, мне очень нравится. Я в этом не вижу ничего страшного. Такой добродушный деревенский юмор, что ли. А в Браге такого нет. Там все серьезные до убоя просто. И молчание такое… недружелюбное.
Так как все-таки возникло желание жить в этой стране?
Частично от того первого впечатления, которое сложилось, когда я здесь зимой практически потерялась и не собиралась находиться, а частично от языка. Когда я учила язык, у меня было ощущение, что я его вспоминаю. Он мне очень нравится. Сейчас я уже держу себя в руках, а три-четыре года назад я могла взахлеб говорить о формах прошедшего времени, петь им дифирамбы. Грамматика португальского языка кажется мне совершенной. И вот это сочетание языка, который мне нравится, и страны, в которой я себя чувствую очень комфортно, – и я решила: а почему нет, это моя страна. Абсолютно моя. Мне здесь хорошо. На севере плохо. Значит, я не поеду на север. И я решила поехать поучиться в Лиссабонский университет. Приехала, как-то неожиданно вышла замуж и осталась здесь.
Я помню, ты когда-то рассказывала мне историю своей семьи. Они тоже все время переезжали с места на место, как ты – из России в Португалию.
На самом деле я не очень далеко прослеживаю историю моей семьи, но кое-что могу рассказать, хотя многое уже нельзя проверить. Так, по-моему, моя прапрабабушка была дочерью раввина из Варшавы. В начале ХХ века ее муж поехал в Аргентину на поиски лучшей доли. И она поехала за ним, но не сразу, потому что сначала ей запретил отец. Но потом в семье решили, что место женщины подле мужа, и моя прапрабабушка собралась с силами и с двумя дочками отправилась за океан. Но поскольку на все это потребовалось два года, муж за это время на нее жутко обиделся и решил, что может ее не простить. И не простил. Причем он ее не простил очень красиво: деньги на жилье и на девочек он давал, но не прощал. И жил отдельно. Я больше ничего про него не знаю, я даже не знаю, создал ли он себе другую семью, были ли у него еще дети. И что самое смешное, моя прапрабабушка переняла вот эти вот его замашки. Когда ее младшая дочка вышла замуж раньше старшей, и, видимо, за не очень одобряемого молодого человека (он был коммунистом ко всему прочему), прапрабабушка практически прекратила с ней общаться. Бабушка говорила, что видела ее всего один раз, что ли: она была маленькая и болела, в семье не было денег, и прапрабабушка пришла с визитом. Очень строгая, красиво одетая дама в перчатках. Кажется.
К сожалению, моя бабушка больше почти ничего не помнила или не хотела рассказывать, а рассказывала когда-то прабабушка моей маме. А мама – мне. А у меня ужасная память, поэтому все такими бессвязными кусками. Я прямо чувствую, что мама прочитает это интервью, и окажется, что она мне все рассказывала совсем наоборот. Но я помню так: в середине 1930-х годов моя прабабушка, прадед и маленькая бабушка поехали в СССР. Видимо, на корабле. Прадед хотел строить коммунизм, прабабушка хотела быть учительницей, а бабушку никто не спрашивал. Прямо у корабля их поприветствовали как-то вроде «ну вот, еще жиды приехали». Семейная легенда гласит, что прадед повернулся к молодой жене и сказал: «Люба, мы не туда приехали», но было уже поздно отыгрывать обратно.
Прадеда довольно быстро арестовали и расстреляли. Он был плиточником, отделывал первые станции московского метро, а прабабушка почему-то жила в Биробиджане, это ее и спасло: ее предупредили, что прадеда арестовали, и она взяла мою бабушку и сбежала. Они долго скитались, потом началась война, и они оказались на оккупированных территориях. К счастью, прабабушка в совершенстве знала немецкий и испанский языки, у бабушки вообще испанский был родной – они выдавали себя за испанок и не попали в концлагерь. Бабушку, правда, дважды пытались увести вместе с восточными рабочими в Германию. Один раз ее прабабушка просто отмазала – она отдала свое кольцо немецкому врачу, и врач сказал, что у бабушки сифилис. А второй раз уже некому было давать деньги – и денег не было, и колец не было, и бабушка уже ехала в вагоне, и тут началась бомбежка. А прабабушка как нормальная еврейская мама шла за составом, потому что там внутри была ее дочь. И когда началась бомбежка, конвой разбежался, а она открыла двери. Вагон был набит украинскими девочками. Прабабушка вытащила дочь и сказала: «Разбегайтесь, нет никого». Но никто больше не вышел.
Это была та прабабушка, в честь которой тебя назвали?
Нет, это другая. Эту я застала и даже помню, ее звали Люба. А прабабушка Лея была с отцовской стороны, она умерла за пару лет до моего рождения. Это же известное такое еврейское суеверие, что надо называть ребенка в честь умершего родственника, и тогда с именем что-то переходит от покойника к ребенку. А еще мама, которая была тогда совсем юная, хотела, чтобы девочку можно было звать Лизой. А имя Елизавета настолько длиннее любого младенца, что оно просто не рассматривалось. Вот и выбрали Лею, но потом как-то засмущались, и какой-то кусок детства я была Лизой, но всегда знала, что это не мое имя и избавилась от него, как только мне исполнилось восемнадцать. А дома я до сих пор Лиза.
А в детстве ты чувствовала себя еврейкой? У тебя было, так сказать, еврейское детство?
У меня было детское детство. Естественно, были какие-то идишские песенки под фортепиано – ну, как обычно, когда собирается компания, кто-то играет, кто-то поет. Какие-то идишские песенки, какие-то идишские выражения. А однажды, я уже была почти школьного возраста, мы встретили на улице мамину бывшую учительницу. И мама мне по какому-то поводу сказала «мамочка», это нормальное еврейское обращение к ребенку, ты знаешь. И тогда ее учительница расплакалась и сказала, что уже давно этого выражения не слышала и, видимо, никогда уже больше не услышит. То есть, я прекрасно знала, что я еврейка, но считала, что это такое большинство. В детском саду у меня была персональная «еврейская банда», и мне до сих пор припоминают фразу: «Что ли мы тут все евъеи?!» Мне тогда было четыре года, и я «р» не выговаривала.
А потом всю школу, наверное, класса до 8-го–9-го, еврейство – это была скорее политическая позиция, такое осознанное диссидентство. Типа: «Я еврейка, а вы можете пойти и повеситься, кому не нравится». По этому поводу были какие-то скандалы и даже драки. А потом я заинтересовалась историей, стала читать книги, даже начала ходить на курсы иврита, хотя с ивритом у меня как-то не сложилось.
Я вот сейчас подумал, что то, что ты делаешь в своих португальских рассказах, отражает вполне архетипическую ситуация: ты, русская в Португалии, чувствуешь себя так же, как часто ощущали себя евреи-прозаики в России. Одновременно – взгляд чуть со стороны и позиция изнутри, позиция жителя, а не путешественника, не приезжего.
Да, у меня по отношению к Португалии именно такое чувство. У меня никогда не было на Португалию туристического взгляда, у меня всегда был такой взгляд… полуизнутри. Как будто стою одной ногой – и заглядываю.
Кстати, в твоих рассказах нет не только русских, но и евреев. Хотя у евреев в Португалии большая и длинная история.
Это правда. Но дело в том, что, мне кажется, поскреби любого португальца и найдешь еврея. Они психологически евреи.
Что такое знаменитое португальское saudade? Формальный перевод: тоска и печаль. Ностальгическая тоска и печаль. И в то же время, ощущение своей малости, своей оторванности. И при этом ты, малый и оторванный, все равно прешь вперед. И это чувство какое-то очень еврейское. И, одновременно, очень португальское.
То есть Португалия оказалась для тебя таким «небесным Израилем»?
Наверное. Португалия – это такой постоянный исход. Они еще не пришли. Но, понятно, что они уже вышли. Некоторые спят, а некоторые идут. Они, надрываясь, идут. Потому что знают, что это поколение уже не дойдет.
