Откуда же исходит премудрость? И где
место разума? Сокрыта она от очей всего живущего
и от птиц небесных утаена.
Иов 28:20-21
Очень известный французский фокусник, звезда магической сцены, человек, привыкший примерно к любым реакциям публики на его работу, рассказывает о своем израильском турне, захлебываясь от восторга: израильтяне сумели его удивить. Он вел номер, все шло отлично, публика принимала его ласково и живо, – словом, «контакт».
- Назовите мне любое случайное число! – выкрикнул фокусник со сцены.
Ничего не произошло.
- Любое случайное число! – повторил изумленный фокусник.
И тогда голос из публики осторожно спросил:
- А вам зачем?..
История дала израильтянам много поводов быть осмотрительными, а израильская осмотрительность, в свою очередь, стала основой двух уникальных свойств местного характера: израильской тревожности и израильского оптимизма. Вот у архитектора Б., построившего в Израиле половину юга и преподающего в Тель-Авиве историю баухауса*, котик Лотреамон выпал из окна седьмого этажа. Котика зовут Лотреамон, потому что он нигилист: он твердо уверен, что всё бессмысленно, а что небессмысленно — то глупо, а что не глупо — тому надо яростно противостоять. Архитектор Б. и его жена терпят Лотреамона за то, что он возвращает им вкус к жизни: по сравнению с его взглядами на мир они чувствуют себя позитивистами и оптимистами. Естественно, Лотреамон отрицал ценность мира за пределами квартиры и ни разу не почтил собою подоконник – ровно до тех пор, пока тревожный архитектор Б. не затянул окна сетками на случай, если котику все-таки захочется упасть с седьмого этажа. В тот же вечер котик, конечно, прогрыз сетки и упал с седьмого этажа. Поседевший за полчаса архитектор Б. нашел котика на веранде соседнего кафе: Лотреамон презрительно отворачивался от миски с тунцом. Да и в целом создавалось впечатление, что на Лотреамоне падение не сказалось: по крайней мере, в лучшую сторону он не изменился, а хуже, по глубокому убеждению друзей и знакомых архитектора Б., этот кот стать не мог. Однако тревожный архитектор Б., конечно, вызвал ветеринарную скорую. Скорая приехала через девять минут. Навстречу тревожному израильскому архитектору Б. вышел тревожный израильский ветеринар и сразу сказал:
- Ловите же скорее пациента! Я не могу его ловить, я боюсь навредить ему в процессе.
На что тревожный израильский архитектор растревожился еще сильнее и спросил:
- А чем ему можно повредить в процессе?
- Ой, – сказал тревожный израильский фельдшер, – есть столько вариантов! Сместить позвонок можно. Ногу ему сломать. Неловко ухватить за шею и придушить случайно. Или, скажем, надавить на аппендикс неудачно. Столько всего может быть плохого. Поэтому я никогда не ловлю пациента. Сами ловите пациента.
- Я не могу при таких обстоятельствах ловить пациента! – затрепетал тревожный израильский архитектор. – Я нервничаю!
- А я, по-вашему, не нервничаю? – занервничал тревожный израильский ветеринар. – Я тут уже пять минут и еще не видел пациента! Я нервничаю!
- Ну так и ловите его!
- Не могу! Пока я не начал осмотр, за пациента отвечаете вы! Идите и ловите его!
- Я не могу, я нервничаю!
- Вот же ужасный человек! Зачем только такие люди заводят пациентов!
Все это время Лотреамон лежал в палисаднике моего дома и с наслаждением грыз трехногий садовый стул, – облюбовав его, видимо, за особо вопиющую несъедобность. Я не люблю нигилистов и люблю этот лишенный одной конечности стул: он напоминает мне о том, что бедность — не порок. Кроме того, я не знала, что Лотреамон — пациент; он выглядел обычной наглой тварью, обижающей бедного инвалида. Поэтому я взяла Лотреамона и отнесла его домой, к тревожному архитектору.
- Ну вот, – печально сказал после осмотра тревожный израильский ветеринар. – С пациентом все хорошо, зачем вы заставили меня беспокоиться?
- Потому что мне тоже показалось, что с пациентом все хорошо, – сказал тревожный израильский архитектор. – Не может же все быть хорошо?
И тут эти достойные люди, кажется, впервые посмотрели друг на друга с пониманием.
- Да, – сказал ветеринар, – в таких обстоятельствах я бы тоже вызвал скорую. Ладно, идите, ловите пациента еще раз, я ему рецепт напишу.
- Да зачем же его для этого ловить-то?! – возмутился архитектор.
- Не знаю, – сказал ветеринар. – Вдруг с тех пор что-нибудь изменилось к худшему? Я нервничаю.
Израильская тревожность – это тревожность совершенно особого свойства: ее цель — с облегчением убеждаться, что все хорошо. Так израильская тревожность становится основой израильского оптимизма. Этот прекрасный, уникальный оптимизм проистекает из невозможности париться столько, сколько Израиль предлагает тебе париться. Поэтому попарься-попарься и переставай, нечего. «Почему этот охранник меня не досматривает? Почему он всех досматривает, а меня не досматривает?!» - «Эли, иди вперед, музей закроется!» - «Но он же даже не знает, есть ли у меня с собой оружие!» - «Эли, у тебя на носу очки «минус 8», какое оружие? Консервный нож?» - «Я не пойду в музей, где такие небрежные охранники! Почему он меня не досматривает?!» - «Потому что по тебе видно, что ты ни на что не способен!..» Внезапно Эли успокаивается. И правда, по нему видно, он в курсе. Ну, слава Богу, – страна в безопасности.
Или, скажем, в прекрасной, совершенно непристойно развращающей посетителя модной шоколаднице Макса Бреннера два представителя израильской научной интеллигенции изучают меню десертов. Оба — микробиологи и хорошо знают, что именно (особенно — учитывая израильский размер порций) делают с телом человека три шоколадных десерта на двоих.
- Мне завтра надо сдавать анализы. У меня будут плохие анализы. Мой доктор сказал, что если у меня будут плохие анализы, он велит мне заниматься спортом. Мне нельзя это есть, у меня будут плохие анализы
- У тебя по-любому будут плохие анализы, Амир.
- Почему?..
- Потому что ты старый толстый микробиолог, двадцать лет просидевший за микроскопом. Ты на Пурим съел все конфеты, которые твоим детям подарили. Ты купил для телевизора 216 программ. Твоя жена сделала из руля твоего велосипеда кашпо. У тебя по-любому будут плохие анализы.
- Я не дам тебе моих профитролей.
- А я не дам тебе моих вафель с карамелью, а шоколадное фондю мы съедим пополам.
Израильская тревожность в сочетании с израильским оптимизмом создают совершенно особую схему светского разговора. Нормальный светский разговор построен по схеме «сейчас все хорошо, а будет еще лучше». Израильский светский разговор построен по схеме «сейчас все плохо, потом станет хуже, потом еще хуже, и в результате все будет отлично». На бульваре перед кафе уличные музыканты, для удобства которых мэрия специально врыла в газон маленькую зеленую железную сцену с маленьким зеленым железным стулом наверху, разговаривают о важных вещах с известным городским сумасшедшим (говорят, что это ему принадлежит стоящий на одной из маленьких улиц в Яффо дом номер 14, к которому из конспиративных соображений прибита табличка «13.99»). «Сначала я заболею, потом умру, потом попаду в ад, а потом все станет отлично», – радостно сообщает музыкантам городской сумасшедший. «Почему?» – удивляются музыканты. «У меня там протекция», – важно говорит городской сумасшедший.
Сначала будет потоп, потом морская болезнь, потом какие-то глупые птицы, все время прилетающие обратно, потом все будет отлично. Сначала будет рабство, потом неприятная история с младенцами, потом долгие препирательства с фараоном, потом сорок лет в очень непростой обстановке, потом все будет отлично. Сначала будет один Храм, потом второй Храм, потом две тысячи лет скитаний, потом все будет отлично. Это, если подумать, очень утешающая тенденция. Но самое прекрасное в этой четырехходовке — возможность начать отсчет примерно с любого момента. С такого момента, чтобы «отлично» приходилось уже на какое-то обозримое время. Только что за окном моей кухни кот Лотреамон, балансируя на спинке трехногого стула, оскорбил жестом довольно увесистого голубя, обдиравшего клювом листья с оливкового дерева. Голубь улетел с таким видом, что на его возвращение рассчитывать не приходится. Если смотреть на ситуацию с израильским оптимизмом, то более или менее «отлично» может оказаться уже завтра.
* Баухаус — архитектурный стиль, запрещенный нацистами и наиболее полно сохранившийся в Тель-Авиве, куда эмигрировали многие архитекторы-евреи из Австрии и Германии.
Еще о голубях:
