Морфий
Россия, 2008
Режиссер: Алексей Балабанов
В ролях: Леонид Бичевин, Ингеборга Дапкунайте, Андрей Панин, Катарина Радивоевич, Сергей Гармаш и др.

О фильме «Морфий» не писал только ленивый. Напишем и мы.

Для тех ленивых, кто не только не писал, но и не смотрел, потребно сообщить, что картина, построенная на нарезке из булгаковских «Записок юного врача», представляет нам несколько месяцев из жизни молодого доктора, поступившего на службу в земскую больничку. Он режет и слушает Вертинского, слушает Вертинского и трахается, пьет водку, блюет, слушает Вертинского и колется морфием – колется, колется, ну и. А на дворе – 17-й год. И зима, зима, зима.

Только ленивый не обнаружил в этой картине фирменной балабановской брутальности и одиозной физиологичности. Помнится, как-то две тартуские девушки придумали теорию, что все жидкости, выделяемые человеческим организмом, называются на букву «с». У теории было несколько проколов, но с ними боролись; так, например, «кровь» заменили на «сгустки крови» и «струи крови». Так вот, и сгустки, и струи в «Морфии» в полном ассортименте, но покажите мне тех журналисток, что на пресс-показе сидели с заткнутыми ушами и зажмуренными глазами, – в нашем зале смеялись, хрустели попкорном и занимались любовью. Окровавленная натура легитимирована какой-никакой операционной и не стращает публику, закаленную «Скорой помощью» и «Доктором Хаусом». Пугает не кровь, а насилие – но таких парафилических изысков, как в «Грузе-200», здесь нет и в помине.

Других впечатлила натура обнаженная. Ню, 2 шт., + топлесс, 1 шт., + отдельно жопы, 3 шт. Но все зря. Ни отвращения, ни восхищения. Напрасны и бледноватые формы, и их антураж: декадентский мундштук да кружевные чулки Радивоевич, монашески-строгая одежда и столь же аскетичный акцент Дапкунайте. Несмотря на целый хоровод женщин, безрадостна сексуальная жизнь молодого врача, и смотреть на нее безрадостно.

Еще некоторые высказались по поводу двух анти-: антисемитизма и антинаркоманской морали. К антисемитизму мы еще вернемся, а антинаркоманский мессидж есть, конечно, но вовсе не потрясающей силы. С чего бы нам, собственно, ужасаться разрушению личности доктора Полякова, если мы вовсе и незнакомы с этой личностью, и деградацию ее оплакать неспособны – напротив, способны оценить эволюцию персонажа. Именно морфинизм под конец картины пробуждает в скучноватом и маловыразительном герое яркие эмоции и нетривиальное поведение, как, например, в сцене побега из больницы, одной из самых динамичных в фильме, где Поляков выкрикивает в форточку ругательства, чтобы спровоцировать солдат, под шумок крадет из аптечки морфий и убегает ширяться на пожарную лестницу.

Иные критики любят сравнивать фильм с литературным исходником и обсуждать, что режиссер Балабанов и сценарист Бодров-младший сделали с «Записками» Булгакова. Хотя что уж тут обсуждать. Перспективнее, кажется, поговорить о внутренних исходниках – о балабановских фирменных фишках, о том, что в «Морфии» сохраняется, а что исчезает по сравнению с предыдущими фильмами. Здесь мы вновь встречаем замечательную внутреннюю рифму или, если угодно, внутренний занавес, задающий несколько театральную рамку: это одна и та же музыкальная фраза, сопровождающая одно и то же действие, обыкновенно – передвижение в пространстве: на лодке по Неве в «Про уродов и людей», на побитой машине по изысканному - в сепии - Нижнему в «Жмурках», на машине же под неизменную «В краю магнолий» в «Грузе-200».

В «Морфии» музыкальная рифма – Вертинский, есть и регулярные поездки – на санях, но подлинная событийная рифма – побудка при ЧП. В больнице кто умирает или нового больного привезли, и кухарка лупит кочергой по печке, чтобы разбудить спящего на втором этаже барина, истошно вопя: «Доктор, доктор!», и Поляков скатывается по крутым ступенькам, на ходу впрыгивая в ботинки и заправляя рубаху. Но вдобавок к этому прекрасному ноу-хау - внутренней рамке - в «Морфии» появляется зачем-то рамка внешняя: пошлые заставочки с названиями главок, жеманно красующимися в старой орфографии, и сообщающие качественному и серьезному фильму рюшево-водевильный оттенок и мезальянсный аромат дешевой стилизации.

А главное и последнее – это эпоха. Многие фильмы Балабанова – этакие эстетизированные срезы эпох. Несчастный и извращенный декаданс в «Уродах»; бандитские 90-е, заканчивающиеся ампирскими нулевыми, когда провинциальные придурки становятся респектабельными нуворишами, в «Жмурках»; страшенные 80-е в «Грузе», когда взрослые граждане чувствуют себя выброшенными на помойку, а молодежь и маньяки пьянеют от новой свободы.

«Морфий» – фильм про тот год, про который не может быть неисторических фильмов, и тем не менее портрета эпохи тут нет. Можно, конечно, порассуждать об ощущении катастрофы и грядущего краха всего жизненного уклада, предопределившем безволие, пессимизм и морфинизм главных героев. Но это чушь – в провинции старчивались и раньше, и позже, и не только в провинции. Да и поместья, бывало, жгли. Славные события 17-го года происходят на периферии сознания главных героев, а в политические споры они не вступают, деля мир не на богатых и бедных, не на красных и белых, а лишь на больных и здоровых.

И тут в кадре появляется Лев Аронович Горенбург, крещеный еврей, фельдшер и морфинист, главный делатель эпохи в картине. Горенбург единственный из именных персонажей чувствует биение часов истории и действует в соответствии с этим – вступает в РСДРП, надевает кожаную тужурку и становится комиссаром. Неудавшийся доктор Горенбург перевоплощается в решительного и наглого комиссара Горенбурга с такими знакомыми интеллигентными глазами за поблескивающими стеклами очков. Еврея-комиссара, предводителя русских солдат и чухонских матросов. Лев Аронович? Лев Давидович?

И обвинять Балабанова в неполиткорректности по еврейскому вопросу и «наезде на нетитульные нации» все равно что после «Жмурок» обвинять его в том, что он унижает прошлое российского бизнеса. То есть квасно-риторически можно, конечно, но по сути – ни-ни. Ибо Горенбург – да, не из Булгакова взялся, а из шума времени.

Еще экранизации:

Республика прямых ностальгий
Тяжелый песок