Давид Маркиш. Фото: Вася Юрьев

Евгений Коган: Почему вы не написали эту книгу раньше?

Давид Маркиш: Я никогда в жизни не писал об отце, не делился. И на все вопросы отвечал: «Это принадлежит мне». Хотите знать что-то о Переце Маркише – читайте книги или интернет. Хотите говорить о нем как о поэте – давайте, об этом я говорить готов, я его переводил. Но я долго боялся даже приближаться к теме Еврейского антифашистского комитета. Я знал – мне нельзя это трогать. Это что-то очень личное, все равно что напечатать при моей жизни мои личные письма (которые, к счастью, я давно не пишу, а те, что писал, куда-то потерялись). Есть две или три истории об отце, которые касаются лично меня и которые я периодически повторял на публике, и все.
Точно так же к этой теме относился мой брат – он старше меня на семь лет и помнил отца значительно лучше. Дело в том, что наш отец очень мало общался с детьми. Он считал, что хождение с коляской, надевание чулочек на мальчика и гуляние по бульвару – это не про него. Те часы, которые мой брат и я провели с отцом, для нас совершенно святые, мы запомнили их до секунды и делиться ими ни с кем не собирались.

Перец Маркиш

Отец был еврейским поэтом, не писал по-русски и всегда из поездок привозил мне книги. Однажды, мне тогда было лет восемь, когда он вернулся из очередной поездки, я спросил: «Что ты привез мне в подарок?» Он сказал: «Я тебе привез кое-что для головы». «Шапку?» — спросил я. Он рассмеялся. А потом, через несколько минут, вошел ко мне в комнату, принес книгу, открыл и прочитал:

Хоть и не шапка с виду,
Подарок сей, увы, —
Он все ж тебе, Давиду,
Давиду не в обиду,
Пригож для головы.

Когда я стал взрослым, я понял, что это – стихи, написанные человеком, который абсолютно владеет языком. При том, что он не писал по-русски…

Е.К.: И все же вы решили, что должны написать эту книгу.

Д.М.: Я должен был вынуть то, что находилось внутри меня, и распределить по столу, по листу бумаги. Мне этого очень не хотелось. Но я читал все, что писали по поводу процесса, по поводу истории ЕАК, и видел, сколько там ошибок или вранья. А еще меня раздражали попытки беллетристики на эту тему – и о ЕАК, и о Михоэлсе. Была чудовищная пьеса про дух Михоэлса – такая пошлятина… Меня все это крайне раздражало.

Е.К.: Но вы молчали.

Д.М.: Молчал. Я писал о его поэзии, не больше. И вдруг ощутил — а я, понятное дело, ни в какую мистику не верю, — необходимость записать то, что знал. Почему? Потому что все вокруг меня уже умерли – я имею виду, очевидцев. Все, кроме Аллы, дочери Зускина. ⁽¹⁾×(1) Вениамин Зускин – артист, после убийства Михоэлса возглавлял Еврейский камерный театр, был арестован в декабре 1948 года и расстрелян в 1952-м по делу ЕАК Но я все время читал в большинстве своем мне отвратительные тексты, включая и зарубежные публикации, тоже наполненные ошибками. Я вообще считаю, что западный человек не может понять того, что происходило в России, – в ней надо родиться, надо знать не только историю, но ткань жизни. Я стал размышлять о том, как написать такую книгу. Надо было определить жанр, границы рассказываемого и, самое главное, – поскольку, если ты не являешься свидетелем, факты всегда подогнаны и подструганы, – я думал о том, что нужно сделать попытку логически осмыслить то, что произошло. Потому что больше ничего у нас нет, справки не найдено, печать потеряна, зато логически можно объяснить большую часть поступков.

Е.К.: Вы считаете, была какая-то логика?

Д.М.: Я уверен, что расправа над ЕАК – геноцид культуры. Сталин решил уничтожить культуру евреев, вырубить ее. Правда, раз в десятилетие он проводил подобные действия в отношение других народов, имевших интеллигенцию. Что он творил с грузинами, он же вырубил всех лучших представителей культуры! А армяне! А татары! Там, где интеллигенция начинала хоть как-то подыматься, он всех вырубал под корень. Он считал, и достаточно справедливо, что интеллигенция является разносчиком антисоветской идеологии. Но до ЕАК это касалось народов, у которых были территории. А у евреев территории не было. К слову, на мой взгляд, авантюра с Еврейской автономной областью сводилась к тому, чтобы получить возможность держать евреев скопом: управлять народом проще, когда все сидят в одной телеге. Так что, с моей точки зрения, расправа над ЕАК – это, с одной стороны, расправа над интеллигенцией, а с другой – расплата за провозглашение государства Израиль. Я убежден, что преследования советских евреев, расправа над ЕАК и план депортации – это плата, которую Сталин решил получить с советского еврейства за появление национального еврейского государства.

Моя книга не зря называется «От Черты до черты. К истории Еврейского антифашистского комитета» — она начинается в 1791 году, когда появилась черта оседлости, и заканчивается в 1953-м смертью Сталина и тем, что мы называем планом депортации евреев на Дальний Восток и Крайний Север. Вы же слышали о плане советского руководства с очень приятным названием «Белая куропатка» по переселению евреев на Крайний Север, к Норильску? Игорь Губерман видел там развалины бараков и слышал комментарии людей, и я в своей книге ссылаюсь на его воспоминания.

Е.К.: В вашей книге вообще много того, о чем раньше не писали?

Д.М.: Кое-что есть. Например, история о посещении Михоэлсом Палестины. Об этом никто никогда не писал и не говорил, и сам Михоэлс повесил на рот большой амбарный замок и молчал как рыба — уверен, ему велели молчать. В отчете, опубликованном за подписями Михоэлса и Фефера⁽²⁾×(2) Ицик Фефер – еврейский поэт, расстрелян в 1952 году по делу ЕАК. есть фраза: «Мы проплыли над Палестиной». Но он не «проплыл» — он был здесь.

Е.К.: Почему вы считаете, что это важно?

Д.М.: Я считаю, что для такого еврея, как Михоэлс, поставить ногу на землю предков было событием чрезвычайным. И меня как писателя это очень интересовало. Да, их самолет сел в аэропорту в Лоде, Михоэлс сорок минут ночью ходил по этой земле, и для него это было, вне всякого сомнения, беспрецедентным событием. Он побывал там, откуда мы все родом, — он знал это, он был абсолютно национальным человеком…

Е.K.: Как и ваш отец?

Д.М.: Я бы сказал, что не совсем. Мой отец здесь был, но он не пришел в восторг от Иерусалима. Отец увидел в Иерусалиме грязный, запущенный азиатский городишко. И надо было быть пламенным сионистом, чтобы это принять. А мой отец все-таки принадлежал европейской цивилизации. Понимаете, здесь не было книг на идиш. Была газетка и полулегальная лавочка, которую сожгли вместе с книжками на идиш. Мы сейчас можем только горестно пожимать плечами, но надо было добиться того, чтобы язык был один — иврит. Больно, но необходимо. А отец в такой ситуации не смог бы работать.

Е.К.: Он знал иврит?

Д.М.: Да, конечно. Его друг Ури Цви Гринберг, который приехал сюда раньше, перешел на иврит. Об Ури Цви нужно писать большую книгу. Он приехал сюда «левым», жил кибуце, потом свернул «вправо», занялся политикой, стал членом Кнессета первого созыва, что писателю – острый нож в горло. Потом он ушел из политики, но в серьезную литературу уже вернуться не смог. Так вот, он начинал писать на идиш, но перешел на иврит. А для моего отца это было неприемлемо. Да, он писал: «Галилея – это я», — но парадокс еврейской истории, на мой взгляд, это хора вокруг Храмовой горы, шире – вокруг Иерусалима. И человек, который вышел из этой хоры… не совсем кошерный.

Е.К.: В семье вы говорили на идиш?

Д.М.: Нет, на русском. Мой дед по линии отца был религиозным евреем, которого хоронил отец последнего любавичского ребе. Дед не был раввином, он учил детей в хедере в местечке Полонное, где жил. Он давал детям печенье с изображением букв еврейского алфавита, и они учили буквы. Ему не платили, но мамы этих детей приносили ему то, что могли, и это кормило семью. Думаю, отчасти поэтому у деда было пятеро детей, а не десять, как было принято. Он был чрезвычайно религиозным человеком – не фанатиком, но бабушка, баба Хая, ходила в парике. Отец же не придерживался никаких религиозных предписаний. У нас в доме отмечался один праздник – Песах, праздник свободы, и отец собирал за стол всех гоев, которые были вокруг нас. Но в синагогу он не ходил. При этом, у нас была абсолютно еврейская семья. Отец был образцом еврейской национальной культуры. Он больше ничем не занимался, его больше ничего не интересовало, он жил культурой идиш. Каждый вечер в его кабинете собирались люди, и все они были еврейскими писателями. Он не занимался общественной деятельностью — да, он числился председателем еврейского отделения Союза писателей, но это было чистой формальностью, времени он этому не отдавал. Зато каждый день, с утра и до обеда, он работал у себя в кабинете — дети ходили на цыпочках, нельзя было даже по телефону говорить. Когда он в армии получил отпуск, чтобы отвезти нас в эвакуацию, мы ехали в одном купе, человек шесть или семь, и утром все выходили в коридор поезда, а он оставался в купе и работал. Его ничего не могло оторвать от работы… А вы знали, что его имя вычеркнули из списка ополченцев? В первый день войны он пошел записываться в ополчение, но списки должны были пройти утверждение, его фамилию вычеркнули. А полк, который был сформирован, погиб весь.

Е.К.: В вашей книге много лично ваших воспоминаний?

Д.М.: Я не злоупотребляю, потому что это не меняет существа. Но я пишу кое-что, связанное, например, с арестом отца, со следствием, когда следователь приезжал к нам в квартиру. Или, например, я очень хорошо помню то, что происходило вокруг приезда Поля Робсона.⁽³⁾×(3) во время визита в СССР американский певец Поль Робсон потребовал встречи с Михоэлсом и Фефером; ему объяснили, что Михоэлс умер, зато устроили встречу с Фефером, тогда уже арестованным. А как не помнить?! Дочь Фефера тогда получила записку, написанную рукой отца, – принеси мне то-то и то-то, какой-то костюм в полоску. Мы все тогда решили, что это знак, что будет пересмотрено дело. Мы говорили о том, что все не случайно, что появилась надежда…

Е.К.: Вы вообще в семье говорили о происходящем?

Д.М.: Эта тема не была предназначена для обсуждения. Мы писали письма. Нам отвечали, что где находится Перец Маркиш — неизвестно, или не отвечали вообще, и раз в месяц брали какую-то копеечную денежную передачу, причем продолжали это делать и тогда, когда отца уже не было в живых. Отца арестовали в начале 1949 года — что можно было обсуждать?

Перец Маркиш

Е.К.: Ваша книга будет заканчиваться подборкой стихов Переца Маркиша. Эту подборку делали вы?

Д.М.: Да. Издатели, которые читали толстую книгу стихов Маркиша, были в полном упоении от поэмы «Сорокалетний», которую и сам отец считал вершиной своего творчества, но которая не была опубликована при его жизни. Это уникальный еврейский текст, он призывал к сопротивлению, к мести… Издатели сказали — «Сорокалетний» и все, что я захочу сверх. И я сделал подборку его стихов в моих переводах. Я отобрал пять-шесть ранних стихотворений, начиная с 1917 года, и несколько поздних.

Е.К.: А есть что-то в наследии Переца Маркиша, что до сих пор не опубликовано?

Д.М.: Я таких текстов не знаю.