Елена Калашникова: Когда и как возникла идея марша?

Георгий Ефремов: Я буду рассказывать со своей колокольни, и думаю, эта колокольня для всех примерно одна и та же, у каждого она в своем месте. Кажется, никакой глобальной идеи не было. Я об этом узнал в марте от своего друга, драматурга Марюса Ивашкявичюса: он попросил меня пригласить подругу, которая потрясающе поет песни, обычно народные, в том числе, еврейские – чтобы она спела на некоем мероприятии 29 августа. «А что за мероприятие?» – спросил я. «С одним очень добрым и хорошим человеком хотим сделать что-то такое, о чем сейчас даже боюсь говорить», – ответил он, и из суеверия не сказал.

А недели через две Марюс попросил меня перевести его эссе-обращение, призыв – «Евреи. Проклятие Литвы», и рассказал, как для него начался этот путь, этот марш. Дело в том, что в Литву, в Молетай приехал человек средних лет – Григорий (Цви) Крицер. Его прадед был молетским евреем и погиб 29 августа 1941 года. Крицер оказался по делам в Литве и пришел навестить место, где погиб его дед. Лет 25 назад там стоял какой-то каменный брус с табличкой, но и тогда все это уже мхом заросло. А сейчас он не нашел и этого бруса. Потом ему это место показали – на задворках молетского строительного комбината. Там была свалка бетонных конструкций, металлолома, и там выпивала местная шпана и бомжи. Он стал их расспрашивать: «Говорят, здесь похоронены сотни или тысячи евреев». «Вроде да, а что ты тут делаешь? Нечего сюда ходить. Это место наше. А ты сюда еще полицию позовешь…». И у Григория зародилась идея – добиться расчистки памятника. Таблички на нем уже не было, ее отнесли в металлолом или скупку. И он обратился к людям, которые стали ему помогать, в том числе к Марюсу Ивашкявичюсу.

Е.К.: Сколько людей было убито в Молетай 29 августа 1941 года?

Г.Е.: Почти 2000 человек. В Литве есть места, где жертв гораздо больше. Молетай - маленький город, около 5000 жителей. Как в половине московского квартала, а при этом там четыре супермаркета, две церкви. А тогда он был еще меньше. После того, как провели эту акцию в 1941-м, население сократилось наполовину.

Е.К.: Какова ваша роль во всей этой истории?

Г.Е.: Моя роль простая: я – местный. Я уже не могу сказать, что я москвич, хотя родился в Москве, а в Молетай я — точно местный. Судьба привела меня на постоянное жительство в Литву очень давно – это был 1980-й год. Литву я исходил пешком, и у меня возникла мечта там жить. Единственный способ осуществить эту мечту — купить деревенский дом, что тогда было не распространено. Но я был членом Союза писателей, нам было позволено немножко больше, чем другим советским гражданам. Свой дом рассматривался как что-то вроде личного дома творчества.

Я нашел дом в деревне, которая по случайности – теперь понимаю, счастливой – оказалась в Молетском районе (он граничит с Виленским, прямо на север от Вильнюса), и там поселился. Вначале это было глухое застойное советское время, потом началась революция, в которой я поучаствовал довольно успешно – для Литвы успешно, для себя, наверное, тоже. Прошло лет 16-17 с момента моего заселения, и я мог сказать, что я там свой.

Как-то в Доме творчества в Комарове под Питером я познакомился с молодым человеком, – это был Марюс Ивашкявичюс, тогда ему было чуть больше двадцати лет. Мне повезло, что я открыл этого человека и литератора еще тогда, это было очень вовремя. К моменту, к которому я вас подвожу, его пьесы уже идут по всему свету и, в общем, он признан как лидер современной мировой драматургии. Это человек выдающейся порядочности, достоинства и абсолютной независимости.

И вот я прочитал его работу – «Евреи. Проклятие Литвы» и содрогнулся. Этот текст я перевел с гигантским напряжением и удовольствием (если это можно удовольствием назвать, текст довольно страшный).

Идут чередой евреи к месту своей гибели, а мы на них смотрим из окон и боимся подать какой-нибудь признак жизни. И я прошу своих соотечественников, пишет Марюс, не оставить наших евреев снова одних – теперь уже навеки, и сделать так, чтобы 29 августа стало днем примирения, и чтобы мы могли сказать, наконец, что мы одно, мы – братья. И вот с этой публикации на русскоязычном портале Delfi.lt все и началось. Марюс сказал, что у нее было 74 000 просмотров, а литовский вариант прочитали 1 500-2000. То, что задумывалось Григорием Крицером, превзошло все ожидания, в том числе, организаторов. Приехали внуки или правнуки молетских евреев из Израиля, Америки, Южной Африки, Новой Зеландии, Австралии...

Е.К.: Кем ощущали себя те, кто приехал: «просто евреями», потомками, участниками марша?.. Вы с кем-то об этом говорили?

Г.Е.: Я ни с кем не разговаривал на эту тему. Думаю, об этом нельзя разговаривать – у каждого своя трагедия, и раз эти люди приехали (а некоторым из них за девяносто), они испытывают тягу к родным местам, пусть они их никогда и не видели. Еврейские общины по всему миру поддерживают память об этой трагедии. В одной из статей на эту тему Марюс говорит, что где бы он ни назвал место своего рождения – Молетай, – если там есть еврей, он всегда говорит: «А, ты из породы убийц».

Везде чувствовалось, пишет Марюс, что на нас висит гигантская коллективная вина, как ее ни отрицай. В обыденном, привычном понимании Литва была страной убийц. Именно в моей любимой Литве идея окончательного решения еврейского вопроса была практически стопроцентно осуществлена. Конечно, некоторые выжили,около 800 праведников спасали евреев, но на фоне 200 000, которые погибли, это совсем не много. Что я хочу сказать? Для литовцев марш 29 августа был возможностью очиститься перед собой, историей и детьми, но это была и замечательно гуманная идея со стороны еврейства – надо перестать ненавидеть друг друга, и если на марш придут люди, мы вместе пройдем этот путь. Может быть, и не сразу состоится примирение, но в этом направлении будут сделаны первые шаги.

Е.К.: А за 75 лет, прошедшие с массового убийства в Молетай, были какие-то шаги к примирению?

Г.Е.: Очень немного. В 1975 году появилась замечательная статья Томаса Венцловы «Евреи и литовцы», недавно вышла книжка Руты Ванагайте «Наши»... Томас Венцлова говорит в той статье — и не устает повторять, — что ужас произошедшего в 1941-м во многом необъясним: до этого в литовской истории не было ни одного погрома. Литва с 1920-го по 1940-й разрешила еврейский вопрос наилучшим образом: нигде, кроме Израиля, евреям не были так спокойно, они практически ни в чем не были ущемлены. А, например, отец Томаса Венцловы (поэт и советский министр просвещения Антанас Венцлова) преподавал литературу в еврейской гимназии. Ванагайте вместе с Зуроффом, главой иерусалимского Центра имени Визенталя, охотника за нацистскими палачами, объездила всю Литву и знает обо всем этом гораздо больше, чем мы с Марюсом. Тем не менее, марш 29 августа в Молетай состоялся, и людей было очень много. И, похоже, Литва перестала быть мертвой зоной для тех, кто составлял до войны если не большинство, то значительную часть местечек, которые Литвой и являются. Литва – страна сельская и местечковая, во всяком случае, таковой была еще лет двадцать назад.

Е.К.: Вильнюс называли литовским Иерусалимом. А в сельской Литве евреев было много?

Г.Е.: В Вильнюсе было 25-30 процентов – тоже очень много, а в Молетай - 70 процентов. То есть, в день, когда убили евреев, город просто вымер. У Литвы свои, как бы сказать, странности. С одной стороны, ненавистников евреев и палачей было много, но собрать батальон СС не удалось, и этим некоторые литовцы гордятся. Не то чтобы они не хотели расправиться с комиссарами и жидами, но эту проблему удалось решить своими силами. В Литве тогда была сильная интеллигенция, которая за год советского присутствия – с лета 1940-го по лето 1941-го – изрядно поредела, кто-то бежал, скрывался. Литва очнулась к концу 1942-1943-го, и даже был опубликован меморандум, в котором часть министров, университетские профессора и священники осудили национальную политику немецкого рейха. Их, конечно, всех в лагерь отправили, где часть погибла, а кто-то потом вернулся. Ну и потом выяснилось, что Литва – довольно крепкая страна, и сопротивление после войны длилось все-таки 12 лет, а ведь понятно, кто им противостоял.

Несколько моих близких друзей – дети литовских евреев, которые выбрались из этих ям, и при этом они не уезжают из Литвы. Например, Ирена Вейсайте (Вейс – ее настоящая фамилия) – германист, профессор, бывший председатель Фонда открытой Литвы. Она не поехала ни в Германию свою любимую, ни в Израиль, а живет, где жила. Потому что любит Литву.

Замечательным письмом отозвался Кама Гинкас. Он написал Марюсу, что к великому сожалению не сможет приехать, потому что нездоров, но мысленно пройдет этот путь, и с ним его дети и внуки, которых не было бы, если бы не такой-то литовец, такая-то литовка, и поименно назвал своих спасителей. Надеюсь, пишет он, они тоже пройдут со мной этот путь. Есть надежда на возрождение такого вот интернационала, в котором, взявшись за руки, идут спасители, а не палачи.

Е.К.: Как в советское время сохранялась память о еврейской Литве?

Г.Е.: Были известные мемориалы под Вильнюсом в Панеряй (Понары по-славянски) и под Каунасом – шестой, девятый форты, где уничтожали евреев. На памятниках, каменных стелах и мемориальных досках был один и тот же текст: «Здесь нацисты и их местные подручные расправились с такими-то советскими гражданами». Ну, действительно евреи в какой-то момент были советскими гражданами. Информация об убитых евреях долго скрывалась, как и в Бабьем Яру. Нацистских преступников там не было, был один-единственный эсесовец, который командовал, а 160 человек были литовцы. И так везде – в Белоруссии, Латвии, Эстонии и Польше. В последние годы приведен в порядок Понарский мемориал. Он производит грандиозное впечатление – это огромный лес, превращенный в памятный парк. А после молетского марша, скорее всего, эта тема будет включена в школьные учебники, детей будут возить в эти места: здесь жили наши евреи, и вот что с ними сделали.

Е.К.: Сколько примерно людей пришли на марш памяти?

Г.Е.: Местная власть сказала, что было около трех тысяч. По моим подсчетам около 30 000 – ровно в десять раз больше. Я стоял в центре городка и специально пропустил перед собой всю колонну. Дорога от места, недалеко от костела, где собрались для краткого траурного митинга, до братской могилы – километр семьсот метров. Когда голова колонны коснулась памятника, люди еще не разошлись с площади. Главная улица примерно 12 метров шириной, и мы с друзьями посчитали, что на одном метре было не меньше сорока-пятидесяти человек. Представляете, сколько это – 1 700 умножить на сорок?

Все началось в четыре, а в полседьмого закончилось. Притом, что марш был медленный, никто никого не торопил, шествие тянулось минут сорок-пятьдесят, совершенно молча. На памятник клали камешки, было исполнено несколько изумительных песен и сказаны тихие слова, и потом люди просто сидели. Там пологое углубление, по краям которого оставлены деревья, а на самом дне огромной чаши – обелиск из черного камня, и на нем слова скорби и прощания.

Е.К.: А было ли еще в тот день что-то, кроме митинга и шествия?

Г.Е.: Старшеклассники из местной школы держали большие фотографии тех 15 или 17 человек, которые спасали евреев, чтобы уж совсем не было больно и стыдно за свой народ.

Е.К.: А кто эти люди, спасавшие евреев?

Г.Е.: Священники, школьные учителя, офицеры – обычная интеллигенция. Есть замечательный роман Ицхака Мераса «На ком держится мир», или как у нас писали «На чем держится мир» (в литовском нет разницы между одушевленными и неодушевленными существительными). В этой книге он описывает, как выбрался из ямы (это было под Каунасом), из-под груды мертвых тел, и его подобрала литовская крестьянка, которая потом подобрала еще шестерых – цыгана, поляка...

Е.К.: 29-го августа вы много фотографировали. Запомнились ли какие-то лица?

Г.Е.: Меня поразило одно: отчаяния и подавленности не было, была какая-то сосредоточенность. И на лице Марюса Ивашкявичюса, и у нашей президентши. И потомки, и родственники погибших, и те, кто просто присоединились, были как-то по-доброму сдержанны. Когда люди понимают, что со всех сторон те, кто чувствует то же самое, – это сильно действует, и с этим ощущением можно своротить горы. Молодежи было много. Наверное, самая большая группа была между 30 и 50. Очень много было красивых, хорошо одетых людей, и в этом смысле это был не траурный марш. Мало было темных красок, в основном по-хорошему осенний колорит, как литовский флаг: красный, желтый и зеленый. Хотя день был абсолютно летний, на деревьях ни одного желтого листочка.

Е.К.: Литовские средства массовой информации откликнулись?

Г.Е.: Не то слово!.. Полтора или два дня ни о чем больше не было разговора. А одна из самых приятных и красивых ведущих информационного канала TV-3 объявила, что те, кто хочет участвовать в шествии и кому не с кем оставить детей, могут привезти их ей, она посидит с ними на лужайке.

Е.К.: Какой для вас главный урок этой истории?

Г.Е.: Это один сплошной урок – и большой, и много малых. Для меня, литератора, необычайно важно, что слово что-то действительно значит и может.