Это слова режиссера Михаила Калика — режиссера, который должен был бы быть известен не меньше Тарковского или Параджанова. Но он неоправданно забыт: Советский Союз приложил к этому немало усилий.
Калик живет уже много лет в Иерусалиме — отшельником. Он редко соглашается на встречи с киноведами и не дает интервью журналистам. Но мне повезло: в 2008 году я пришла в первый раз в его квартиру, наполненную, как музей, прошлым: портретами друзей, застывшими кадрами его фильмов, афишами и, конечно же, воспоминаниями. С тех пор я навещала Калика еще несколько раз; этот текст — результат этих встреч.
***
Мне хочется начать с двух зарисовок. Первая — в квартире Калика в Израиле стоит камин, перевезенный им из советской коммуналки. Он называл этот камин пушкинским, потому что рядом с ним действительно когда-то сидел Пушкин. Этот пушкинский камин он привез с собой в эмиграцию.
Вторая история — про тетку его матери: «Во время погромов тетя Рахель снимала гостиницу “Бристоль” в центре Киева. Она нанимала всю гостиницу и селила всех своих родных, знакомых и близких. А ей давали, конечно, самый главный номер с балконом. И вот во время погрома она выходила на балкон, а офицер внизу отдавал ей честь. Он охранял их от погрома!» Два символа — русской культуры (пушкинский камин) и еврейской истории (балкон тети Рахели) — задают вектор нашего разговора.
Про погромы Калик знает с детства, с антисемитизмом сталкивается подростком — о преступлениях нацистов всерьез задумывается только во время Нюрнбергского процесса, который освещался в советской печати. Он вспоминает, что тогда же разрешили мемориальную службу в московской синагоге, «для показухи перед союзниками», по его выражению.
В этот мрачный период — убийство Михоэлса, гонения на космополитов — он учится в ГИТИСе на факультете театроведения, но мечтает о кино. И в 1949 году поступает во ВГИК, куда ни одного еврея не принимали: видимо, говорит он сейчас, его протащил Михаил Ромм, ощутив национальную солидарность.
Учился недолго — в 1951-м его арестовали по ложному обвинению и судили по статье 58-17 (террористические намерения). Обвинялся он также и в «еврейском буржуазном национализме» (в сионизме). Приговор — 25 лет заключения.
Он оказался в Тайшетских лагерях, в Озерлаге. Выжил в чудовищных условиях, играя с собой в такую игру: внушил себе, что он туда послан как бы на производственную практику, чтобы пройти школу жизни и стать хорошим режиссером. Копал канавы, чистил уборные в 40-градусный мороз, хоронил трупы и не раз становился свидетелем того, как живых людей при побеге растерзывали собаки. «Я там узнал много, очень много. <...> Весь мир в разрезе, от князей до бендеровцев».
Там же Калик начинает изучать иудаизм и иврит — ему помогает Лёва Левин, идишский актер из Румынии. Там же, в ГУЛАГе, отпраздновал свой первый Пурим, 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина: «Евреи обнимались и говорили друг другу: “Аман сдох!”»
Вернувшись после смерти Сталина в Москву, Калик испытал шок: по улицам шли по своим делам нарядные люди. «Для человека, который выходит из ада и видит, что, оказывается, никому никакого дела нет, что вокруг целая страна в крови, в кровавом поносе, чистый ад! А здесь никакого внимания. Вот это была система!»
Калику 27 лет, он вроде бы реабилитирован, может снимать кино, но советской системе он неудобен: слишком бескомпромиссный, с чересчур личным видением — нескрываемо еврейским.
***
Проблемы возникли уже с дипломным фильмом «Юность наших отцов» (1957) — экранизацией фадеевского «Разгрома». Фильм не приняли партизаны — он им показался недостаточно героическим. Был скандал после просмотра, статья в «Известиях», фраза каликовского учителя Юткевича: «Ну, “Известия” — это еще не “Правда”». Фильм в итоге вышел в прокат — случай беспрецедентный для диплома.
Следующим значительным фильмом Калика была «Колыбельная» (1959). Это история летчика, уверенного, что его жена и дочь погибли при бомбежке во время войны, — но дочь была спасена из разбомбленного роддома безымянным бойцом. Такой, по шутливому выражению Калика, «хороший советский фильм о хороших советских людях». В «Колыбельной» появляется вроде бы необязательный, но на самом деле очень важный для режиссерского сознания еврейский персонаж: старый аптекарь в ермолке (его сыграл Иосиф Колин).
Калик вспоминает, что начальство умоляло его: «Сделай еще одну “Колыбельную”!» — а он вместо этого снял поэму, абсолютно не вписывающуюся ни в какие соцреалистические рамки. Фильм «Человек идет за солнцем» (1962) — бессюжетное объяснение в любви к кино: маленький мальчик идет по городу, встречая самых разных людей. И вновь появляется как будто необязательный еврейский персонаж — Лёва, чистильщик сапог, фронтовик, потерявший ноги на недавней войне.
Свет, тени, музыка Таривердиева, с которым Калик будет сотрудничать и на других своих фильмах, — это была новая эстетика поэтического кино 60-х.
На Молдавской киностудии разгорелся скандал: директора студии сняли, Калика вызвали в ЦК республики, и он вышел с этой встречи, матерясь. Калик вспоминает: «У ЦК Молдавии были чудовищные претензии. Они нутром чувствовали, что в фильме что-то не так: нет, кадры-то красивые. Но к чему они ведут? Что он там видит? Какого-то безногого еврея, девиц каких-то, похороны... »
Картину практически запретили. И тогда Калик решился на отчаянный шаг: «Мы с Микаэлом Таривердиевым практически украли собственную копию фильма и привезли ее в Москву. И в Союзе кинематографистов показали. И начался бум. “Как, почему такую картину не выпускать? Она светлая, радостная!” И разразился такой хороший для нас скандал, кинематографисты все говорили, что картина замечательная, что она возьмет все призы на фестивалях. И в конце концов ее приняли, я там ничего не менял, и ее приняли по первой категории».
***
А затем на «Мосфильме» Калик снимает главный свой фильм «До свидания, мальчики» по роману Бориса Балтера. Он вспоминает, что почувствовал в романе «родные могилы»: узнал довоенную Евпаторию, куда его возили ребенком, а в героях романа — членов своей семьи, дядей своей жены: «Остался один дядя Изя — у меня были фотографии Изи и его друзей, они все были евреи. И когда я читал, я знал этих мальчиков, то есть не всех их, а одного, а все остальные на фронте погибли».
Естественно, даже Калик не решился в то время снимать фильм, где все главные герои — евреи. Он снимает историю обычных подростков в курортном городке. Действие происходит в конце 30-х годов, когда троих друзей, Сашку (Николай Досталь), Витьку (Михаил Кононов) и Володю (Евгений Стеблов) приглашают (вернее, вербуют) в военное училище. Мальчики готовы на подвиги, а их родители совсем не рады. Каждая семья возражает, но особенно противятся еврейские родители Сашки. А мальчики тем временем выкуривают первую сигарету, выпивают первый стакан вина, впервые бреются и впервые целуют своих подруг. Фильм заканчивается пронзительной сценой их отъезда в военное училище, откуда всего через пару лет они отправятся на фронт.
Но в моменты высшего напряжения режиссер останавливает время: вводит стоп-кадр, кино становится фотографией — прожитого и невозвратного. На снимках возникают надписи с главными словами-ощущениями, в которых заключена правда момента и горькое предсказание будущего. Один из первых титров в начале фильма имеет этот горьковатый привкус: «Впереди, нам казалось, нас ждет только радость».
Популярные советские песни, шум волн, обрывки разговоров и закадровые лирические мелодии Таривердиева; вставки из других фильмов, художественных и документальных: за мирной жизнью проглядывают война и Холокост. Этот прием начинает работать уже в первых сценах фильма, когда Володя, Сашка и Витька смотрят «Юность Максима». Сюжет известен: из троих двое погибнут. Это кино-в-кино предсказывает трагическое будущее каликовских мальчиков.
Когда Володина партийная мама задумывается о том, что может означать военная карьера сына, на экране ее крупный план сменяется кадрами нацистских парадов. Вскоре после этих кадров Калик монтирует документальные съемки советских парадов, празднование чкаловского рекордного перелета. Параллель между двумя парадами очевидна.
Калик говорит не только о войне, но и о еврейской Катастрофе, нарушая советские конвенции того времени. На экране возникают товарные вагоны набитые людьми, шестиконечные звезды на пальто людей, толкающих тележки или несущих чемоданы, — это депортации из гетто. Далее — руины советских городов: раненые, плачущая старушка и молодая женщина в порванном платье, явно жертва насилия. Эта молодая женщина — еврейка, а эти кадры — свидетельства насилия над евреями на оккупированных территориях СССР.
В фильме «До Свидания, мальчики» флешфорвард (броски в будущее) — ключевой прием, придуманный именно Каликом — никто и никогда раньше не использовал хронику для показа будущего. Самая важная и самая трагическая из надписей гласит: «Витька погиб в 1941-м под Ново-Ржевом, а Сашка в 1956-м был посмертно реабилитирован». В этой коротенькой фразе — две судьбы и жизнь страны.
Калик написал сценарий в соавторстве с Балтером и в 1963 году принес его на «Мосфильм». Хрущев был у руля, и еще было можно снимать «оттепельное» кино, то есть кино, которое поднимает темы не только войны, но и Холокоста и критикует (хотя и завуалированно) сталинизм. Но даже и в это вполне вегетарианское время у сценария возникли проблемы: худсовету на «Мосфильме» не нравились отсылки к делу врачей, да и идея использовать документальные кадры в качестве предвидения будущего также вызвала возражения. Идея была, по-видимому, слишком новаторской, даже для таких членов худсовета, как Андрей Тарковский. Тем не менее после некоторых поправок фильм был запущен в производство. А потом, хотя и не без трудностей, принят на студии.
Но это было уже совсем другое время, ноябрь 1964 года. Хрущева отставили, к власти пришел Брежнев. Цензоры решили не рисковать: картина «До свидания, мальчики» оказалась на полке. Суслов лично позаботился о том, чтобы фильм стал «невыездным». Его не послали ни на один международный фестиваль. За границей он был показан только после перестройки.
***
После «Мальчиков» два сценария Калика — оба на тему Холокоста — были убиты цензурой еще до постановки. В разгар скандала вокруг «До свидания, мальчики» Калик получил предложение снимать на Литовской киностудии, и у него родилась идея экранизировать роман литовского еврейского писателя Ицхака Мераса «Вечный шах». Правда, настроен он был скептически: «Да, у меня есть идея, но только она не пройдет, там про евреев».
Действие происходит в еврейском гетто в оккупированной нацистами Литве. Главный герой, юный шахматист Изя Липман, — в противоборстве с комендантом Шогером. Если Изя выиграет, Шогер оставит детей в гетто, но убьет Изю. Если выиграет Шогер, то Изя останется в живых, но дети гетто будут отправлены в концлагерь. Только ничья спасет и жизнь Изи, и жизнь детей.
Заканчивается сценарий вполне по-советски — отсылкой к восстанию в гетто («Но мы погибли с оружием в руках и нашим саваном была свобода»), за этим следует лирическая отсылка к еврейскому тексту, роману Шолом-Алейхема «Песнь песней».
Сценарий прочитали на Литовской киностудии, где он хотя и понравился, но принят не был. Проблемы все вполне предсказуемы: сценарий недостаточно освещал солидарность «людей разных национальностей в борьбе против фашизма», вытесненную идеей «трагической судьбы еврейской нации». Короче говоря, нужен был нормальный героический фильм о восстании в гетто, а не поэтические этюды на еврейскую тему. Калик переделывать сценарий отказался. «Вечный шах» лег на полку.
***
И в это же время Калик узнал, что писатель Александр Шаров пишет эссе о Януше Корчаке. И Калик, и Шаров, конечно, понимали, что вряд ли им дадут снять фильм о еврейском педагоге, но захотели рискнуть. Так родился сценарий «Король Матиуш и старый доктор: Сказка-реквием».
Калик собирался использовать закадровые голоса героев и музыку, звучащую контрапунктом, а не иллюстративно; два музыкальных мотива—реквием и веселая свадебная мелодия. Калик был одержим сценарием: «Я видел этот фильм, от первого кадра до последнего».
Осенью 1966-го Калик и Шаров подали свой сценарий на «Ленфильм», студию с либеральной репутацией; сменили еврейские имена детей на нейтральные и вообще старались не подчеркивать еврейскую тему. Все шло хорошо — «Ленфильм», худсовет, — пока сценарий не дошел до отдела культуры ЦК. У Калика состоялся неприятный разговор с первым зампредом Госкино Баскаковым. «Фильма не будет», — сказал тот. «Почему?» — спросил Калик. Баскаков показал пальцем на потолок и сказал: «Есть мнение».
Из Госкино прислали отписку: «... о нецелесообразности включения сценария в план студии, учитывая сугубо национальное звучание этого произведения польской литературы, что было дополнительно подтверждено на совещании с режиссурой “Ленфильма”, проведенном Баскаковым». Естественно, «национальное звучание», которое так озаботило авторов письма, было еврейское а не польское. На дворе стоял 1967 год, дело шло к Шестидневной войне. Как сказал Калик, «мы не успели».
***
Дальше была кинопоэма «Любить»: «синема верите», интервью, уличные зарисовки, цитаты из библейской «Песни песней». Вставками должно было идти интервью со священником Александром Менем. В «Любить» нет напрямую еврейской темы — но есть, по выражению Калика, «такая еврейская грусть». Полтора года Калика вызывали в инстанции, просили и угрожали, но переделывать картину он не соглашался. Ее отредактировали без его согласия. И даже в изуродованном виде было напечатано только несколько копий фильма — то есть его практически никто не увидел. Все эти события пришлись на 1968 год: «Пока я сдавал фильм, танки вошли в Прагу».
У Калика окончательно разладились отношения с советской властью — и тут его вдруг позвали на телевидение. Последней советской работой Калика стал телевизионный фильм «Цена» по пьесе Артура Миллера. Сюжет известный: спор о наследстве между двумя братьями. Один—процветающий бизнесмен, а другой стал полицейским, пожертвовав карьерой ради помощи отцу. Один из главных героев — старый оценщик мебели Соломон (сыгранный Львом Свердлиным).
«Я снимал, чтоб доказать самому себе, что я могу делать психологическую драму. Все остальные картины у меня – чистое кино. Многие говорят: “Ну, да, понятно. Это у Калика прекрасно получается: атмосфера, время, то-сё. А вот психологическая работа...” А я действительно терпеть не могу диалог, потому что это бу-бу-бу, говорящие головы. А “Цена” — это телевизионный фильм по пьесе, чистая психология. Четыре актера, четыре стенки. Ничего другого».
Но пока Калик снимал «Цену», у Артура Миллера резко охладились отношения с Союзом, а сам Калик подал документ на выезд в Израиль. Это был смертный приговор фильму. В отличие от «Любить», «Цену» даже не резали. Ее просто не выпустили, она легла на полку на двадцать лет.
К тому моменту Калик утратил иллюзии по поводу своего будущего в советском кино. Кроме того, против него завели дело по фальсифицированному обвинению, все его имущество конфисковали, он остался без работы и без средств к существованию. Уже перед самой эмиграцией, в мае 1971-го, он отправил открытое письмо в три центральные советские газеты («Известия», «Советскую культуру» и «Литературную газету»), напрямую осуждая государственный антисемитизм и ратуя за продвижение еврейской культуры в творчестве:
«Сложилось так, что в большой и многонациональной стране за последние десятилетия не нашлось места для еврейской культуры. Выросли поколения евреев, которые не знают ни языка, ни истории, ни древнейшей культуры своего народа. Это печально и безнравственно. Это всегда беспокоило меня и ограничивало мои возможности, а сейчас привело к творческому тупику, ибо я не могу выразить то, что во мне живет.
...Единственный выход для себя как для художника я вижу в единении со своим народом, который в век национальной катастрофы, на грани полного исчезновения, нашел в себе силы возродить себя в своем государстве».
Естественно, письмо не было опубликовано.
Вскоре Калик уехал в Израиль. После этого в Советском Союзе он немедленно стал «неприкасаемым» — его фильмы были извлечены из проката, его имя стерто из истории советского кино. А в жизни Калика началась новая израильская глава, тоже непростая, но это уже совсем другая история...
