Сасаки, давший мне приют, на следующий день улетел в Иерусалим. Я остался один в его квартирке, которая представляет собой типическую шаткую конуру японского студента. Это узкий колодец, стены которого состоят из книжных стеллажей и, в данном случае, нераспакованных коробок с надписью «Израильская почта». Покоящиеся в них книги просто некуда выложить. Спать в такой квартире полагается на полу. В случае землетрясения (а сокрушительное землетрясение было здесь всего полтора года назад) грозит неминуемая участь быть погребенным под грудами книг. В каком-то смысле это был бы закономерный конец для архивного юноши, привыкшего больше иметь дело с книжками, нежели с живыми людьми. Но в этом доме пикантность ситуации усугублялась тем, что подавляющее большинство книг составляют тома еврейской премудрости – Мишна, Талмуд и даже каббалистическая книга Зохар длиною в двадцать четыре увесистых тома. Может быть, таковой конец приблизил бы такого весьма относительного еврея, как я, к Богу. Мне, конечно, привычней японские книги. Они к тому же потоньше и полегче еврейских. Пожалуй, я бы предпочел, чтобы мне по кумполу шмякнул какой-нибудь сборничек танка в мягкой обложке…
Евгений Штейнер, культуролог, японист и прозаик, написал книгу ни о чем и при этом очень японскую. Ни о чем - в том буддийском смысле, что в ничто заключено все – поэтому довольно увесистый том в 600 страниц состоит из дневников, писем, статей, заметок, фотографий и даже писем в американский суд. Японской же книгу можно назвать на том основании, что, если занудному рецензенту и придет в голову как-то разобраться с жанром «Писем», то жанры эти будут сплошь японские – «дзуйхицу» («вслед за кистью», то есть – о сиюминутном, этакий «лытдыбр») или «кикобун» («литература путешествий», то бишь - травелог).
Поездить же «международному бомжу» и «профессиональному чужаку» Штейнеру пришлось более чем. Родившийся в Москве, уехавший в Израиль, преподающий и, соответственно, живущий в Америке и Японии, он наматывает по «120 тысяч километров в год» на самолетах, срываясь на другой континент прочесть лекцию, в другой конец страны к другу или просто в соседний штат - повидать на ночь глядя очередную пассию…
Все это Штейнер в лучших традициях какого-нибудь средневекового монаха, шлепающего на своих двоих из Камакура на Хоккайдо, детально описывает – на лэптопе в салоне самолета, на коленках в междугородном автобусе или чуть ли не кистью на свитке, устроившись на татами, «пахнущих свежим сеном». Еще он пишет уйму писем, отправленных или нет - не важно, все равно от послеразводной депрессии у него «заржавел» голос и общаться он предпочитает по электронной почте. После чего, как какой-нибудь утонченный хэйанский аристократ, пишет письма уже самому себе – в дневниковом жанре (никки) или в жанре эго-литературы (си-сёсэцу). На закуску же - как придворный ученый - строчит научный трактат.
Звучит несколько старомодно и не слишком драйвово? Да ни в коем случае. Потому что эссе Штейнера о парасоветском человеке, визуальной поэзии или Сэлинджере как минимум интересны, неординарны и местами напоминают лучшие вещи Гениса (наш автор, кстати, прячась под псевдонимом, тоже пишет о «русской кухне в изгнании»). Потому что его «прогоны» про необъятных размеров еврейскую кровать или про говор нью-йоркских эмигрантов («вам писом или наслайсить?» - в магазине о грудинке) действительно смешны, отчасти грустны и напоминают уже Довлатова американской поры. А дневниковые отрывки о безнадежной любви и мучительнейшем разводе с, мягко говоря, психически и морально неустойчивой женой, на определенном этапе делают книгу чуть ли не автобиографическим романом - почти на уровне «Это я – Эдичка» Лимонова (которому Штейнер и передает своеобразный привет в эпилоге).
Однако при всем этом разнообразии лично для меня едва ли не самой интересной была другая вещь, а именно – страноведческие наблюдения, рефлексии и их довольно отстраненный, саркастический и даже местами мизантропический тон. Ведь не часто, согласитесь, в наши политкорректные времена удается прочесть о том, что европейские эмигранты из стран третьего мира – в лучшем случае хулиганы, что американская необразованная молодежь – «тупиковая нация», что от уличной речи русских и евреев в Нью-Йорке становится стыдно, что японцев лучше изучать «по картинам и книгам», чем вживую (рецензент, будучи сам японистом, может под присягой подтвердить, что это зачастую так и есть…). То есть прочесть-то это сейчас можно где угодно, но когда об этом пишет тонкий, образованный и самоироничный человек – это совсем другое дело…
Национальная самоидентификация Штейнера, да простят мне этот политкорректно-наукообразный суржик, тоже, кстати, весьма любопытна. «Контркультурный трикстер, homo ludens, беби-бумер», Штейнер ни от одной из стран – России, Израиля, Японии, Америки или какой-либо другой – не испытывает «нерефлексированного оголтелого восторга». Осознавая, что «с иудеями я тут русский, а с русскими там – хм, никогда не задумывался, да кто их там знает, что они думают», он может с большой натяжкой определить свой национальный бэкграунд лишь как «парасоветский». И не только на том основании, что в советскую культуру многое было привнесено евреями, но и потому, что эта самая «парасоветская» идентичность представляла собой такую же «доминанту несовпадения» со всем официально советским, как и само еврейство в чистом виде.
При этом автор «Писем из пространства» отнюдь не кичится своей отчужденностью и маргинальностью, но признает, что такая позиция трудна, «депрессивна» и – плодотворна. Потому что любой народ, по мнению Штейнера, «определяется в антиномичности», а «инородность как культурный жест и категорический императив» помогают ему осознать не только народы, но и самого себя.
