Среди книг, выпущенных издательством «Книжники» в серии «Проза еврейской жизни», мое внимание остановили«Сан-Ремо-Драйв» американца Лесли Эпстайна и «Улица» канадца Мордехая Рихлера. У меня было довольно ясное представление о первом, я знал, какое место в литературе занимает второй, но прочесть захотел из-за имен переводчиков. Какую роль играет в рассказе, в повествовании язык? Главную. Два-три суконных слова, соединение разномастных понятий, перегруженный синтаксис — внимание слушателя, читателя отвлекается. И наоборот, выверенный словарь, неподдельная интонация — мы во власти рассказчика, книги. Эпстайна перевел Виктор Голышев, Рихлера — Лариса Беспалова. И тот, и другая гарантировали качество словесности, речи.
Человеческий возраст, словно в нем заложен специальный механизм, обладает эффектом, общим для самых разных людей: первая половина жизни — экспансия, вторая —отступление на территорию, откуда экспансия началась. Первой половиной руководит сопротивление тому, что приготовлено всем предшествующим ходом вещей: семьей, местом обитания, обычаями, сетью проложенных стезей. Человеку этого мало, в этом тесно. Потому если родители — буржуа, дети — революционеры; если врачи и инженеры, дети — богема; если верующие — безбожники. И наоборот. Когда же достигнутое осознается и более или менее ясно, как оно будет развиваться в оставшуюся часть отпущенного срока, все больше начинает притягивать к себе то, от чего человек оттолкнулся. Точнее, то, что он от себя оттолкнул. Чем дальше, тем более крупным это оказывается: родня, уходящая в прошлое; прошлое, которому нет предела; миропонимание, которым руководствовались предки. История реальных личностей и реальных событий, в которых они совместно участвовали. Собственная жизнь сжимается на ее фоне, становится меньше. Не так уж грандиозны были твои честолюбивые замыслы и желания покорить мир в сравнении с суммой того, что тебя породило.
«В 1953-м в первое же воскресенье по возвращении в Монреаль после двухлетнего пребывания в Европе, я наведался к бабушке». Это Рихлер. «С идишской газетой на тучных коленях, в незашнурованных черных ботинках, она восседала в кухонном кресле на балконе. «Ну и как живется евреям в Европе?» — спросила она. И тотчас все, что казалось новой, взамен гетто, жизнью, слиняло: «Не знаю, — сказал я: мне было и стыдно, и досадно, что меня моментально вернули восвояси. — Я не так много общался с евреями».
Евреи Эпстайна по сравнению с рихлеровскими — аристократы. Отец героя — знаменитейший голливудский сценарист, Сан-Ремо-Драйв — тихий переулок в самом дорогом, на весь мир известном квартале Лос-Анджелеса. Его обитатели не мудрее, не остроумнее, не значительнее жителей улицы Св. Урбана в Монреале, но магия их имен распространяется на то, что они говорят или делают, пусть самое тривиальное. «Политика как маятник», — объясняет сосед-актер, к которому мальчик приходит за сладостями на Хэллоуин. «То влево качнется, то вправо». Так себе ответ, но соседа зовут Грегори Пек, каково!
Возвращение к началам, к корням происходит в «Сан-Ремо-Драйв» не столь прямолинейно, как в «Улице», сложнее и потому интереснее. (Не говоря о том, что это просто хороший роман.) Оно не заключается в одном только признании кровной принадлежности к бабушкам-дедушкам, которые связаны со своими бабушками-дедушками, и так далее — что в конце концов приводит к отождествлению племенному. К осознанию себя частью народа, характеризующегося такими-то качествами и имеющего такую-то историю. В последнее время эта история все чаще сводится к традиционным унижениям, противостоянию им, победам на ними. В «Улице» ее олицетворяют молодые евреи, возвращающиеся с наградами после Второй мировой войны, и их отцы, сколотившие в это время состояния достаточные, чтобы переехать в лучший район.
Мальчик в «Сан-Ремо», знающий об антисемитизме не понаслышке, глубину этих унижений постигает тем не менее через негров — в тяжелейших условиях восстанавливающих в их квартале канализацию. Один, ветеран войны, рассказывает об увиденных им евреях, узниках концлагеря, копавшихся в нечистотах в надежде отыскать хоть что-то съедобное. Младший брат, чувствуя — хотя и не понимая, почему, — что белым общаться с черными не следует, кричит неграм: «Жиды!». Эта линия получает продолжение. Герой, уже взрослый, усыновляет близнецов из индейского племени навахо. И на этот раз через детей сталкивается с последствиями гонений, случившихся задолго до первых знаков антисемитизма в Америке.
В этом смысле книга подводит к простому заключению: кто, как не евреи, знает, что такое преследования? Но на это знание у них нет монополии.
Еще об Эпстайне и Рихлере:
