Когда он волнуется, у него набухают вены на висках, и виски потеют. И потом — обязательно холодным — пропитывается воротничок рубашки. Когда он волнуется — неизменно ослабляет узел галстука. Когда не волнуется, тоже не очень-то уверен в себе и беспокоен — вероятно, гнетет подспудный, даже, может быть, только наследственный, страх разоблачения. В целом он самокритичен и довольно покладист, но и не слюнтяй какой-нибудь.

Вне периода обостренных духовных поисков это человек жовиальный и готовый к любовным приключениям. Будучи мальчиком, он, где удается, подглядывает за женской натурой. В зрелости после душа не забывает спрыснуть парфюмом пах. Ему нравятся женщины, особенно блондинки с тонкой талией и пышной грудью. Фи, как банально? Ну уж, о вкусах aut bene, aut nihil, как известно.

Он внимателен к одежде — чужой и своей, он чистит обувь и выключает газ. Он внимателен к своим мыслям и ощущениям, много рефлексирует. Для него важны оценки, «хорошо»-«плохо», у него есть совесть, и он, бывает, ею мучается: ушел из школы раввинов, предал в трудную минуту коллег и учеников; подлизался к иностранному начальству, получил повышение, обойдя других сотрудников фирмы. Но обычно себя оправдывает — при общей тревожности и недовольстве внешним миром к себе он снисходителен.

Он старательно и методично предает свое происхождение. Он забывает снять обувь на шиве по тестю. Он уходит из школы раввинов и десятилетиями не открывает свой старый молитвенник. Слово «еврей» для его ушей — как удар бича, сам он ни за что его не произнесет. Увидев на улице группу хасидов, он на весь вечер лишается потенции.

В его жизни прочно обосновалась смерть. Родители обсуждают свою кремацию и не верят, что он, растяпа, сумеет точно исполнить их волю. Он смотрит в кинотеатре документальное кино — про вскрытие групповых захоронений детей из концлагерей — и молится, чтобы увидеть, или не увидеть, среди мертвых знакомые лица — своего сына и дочери. Время от времени он оказывается на кладбище. Хоронит тетку — почему-то через три недели после смерти. Едет в деревню захоранивать 1417 серых и розовых кусков мыла R.I.F. (в его расшифровке — «чистый израильский жир») — в память о погибших соплеменниках из всех окрестных деревень.

Но еврейство свое и своего рода ему замолчать и захоронить не удастся — личная политика тут проваливается так же, как и государственная. Ибо мир тесен, и евреев в нем много, и велик шанс, что какой-нибудь галицийский раввин узнает в нем своего соученика по иешиве. Или какая-нибудь услужливая душа расскажет его сыну про родство с Тетельбоймами, раввинской династией сатмарских хасидов, и станет его Андришка Авроомом, в черной «траурной» шляпе, надвинутой на глаза, и жить будет не в Будапеште, а в Боро-Парке...

Таков венгерский еврей второй половины ХХ века, по версии Габора Т. Санто.

Еще:
Хорошая еврейская девушка в сложных жизненных обстоятельствах
Гетто как предчувствие
На краю ада
Немецкий граф, Набоков и евреи
В огороде бузина, а в Будапеште — Роби