В отличие от многих отечественных литературных критиков, о существовании Патрика Модиано я знал очень давно.
Знакомство началось, когда мне было лет десять. Незадолго до этого я перешел в другую школу, и отношения с классом сразу не задались. Теперь-то мне понятно, что в этом была изрядная доля моей вины, но тогда мне казалось, что мне не повезло с одноклассниками — или, хуже того, что мир просто несправедлив ко мне, такому замечательному и тонко чувствующему.
И вот в этом настроении я прочитал в «Литературной газете» рассказ о человеке, который приехал в маленькую провинциальную деревушку (почему-то мне кажется, что в Нормандии), и местные жители так не полюбили его — безо всяких на то причин, — что в конце рассказа попросту убили.
Рассказ мне страшно понравился, потому что я подумал, что он — про меня. Мол, вот и я оказался неведомо где, а там какие-то сволочи неведомо почему на меня напустились. Я перечитал его раз пять и быстро запомнил, что автора звали Патрик Модиано.
Через пару лет я пересказал рассказ моему папе, и он сказал, что ему кажется, это рассказ не о том, что человека убивают ни за что, а о том, как социум отвергает чужака. Помню, эта трактовка меня озадачила и заинтересовала, но, так или иначе, фамилию Модиано я хорошо запомнил и даже выискивал в разных книжках упоминания о нем.
Так я узнал, что у него есть роман, который можно переводить как «Ночной дозор», а можно как «Хоровод ночи» (об оккупации Франции) и еще есть роман «Площадь Звезды», название которого тоже двусмысленное, потому что имеется в виду шутка про нациста, который спрашивает француза: «Где здесь Площадь Звезды?», — а француз показывает на грудь и говорит: «Место звезды — здесь» (потому что по-французски «площадь» и «место» — одно и то же слово).
Все это мне страшно понравилось — я тогда любил языковые игры и скрытые смыслы, — и, поскольку мне все это нравилось, я был уверен, что такого автора в СССР вовсе не должны издавать. Потому я пропустил несколько книжек, вышедших в конце восьмидесятых, и читать Модиано стал только в девяностые. После «Доры Брюдер» и «Виллы Грусть» я понял, что шутка про Площадь Звезды не случайна: Модиано в самом деле интересует история оккупации и депортации парижских евреев. Я воспринял его книги как переосмысление опыта Марселя Пруста в свете катастроф ХХ века (если угодно — в свете Катастрофы), и только потом узнал, что на самом деле Модиано родился уже после войны и скрупулезное воссоздание Парижа сороковых — не попытка ухватить память за хвост, а реконструкция времени, когда познакомились его родители. Тень от этой ночи — исторической и предродовой тьмы — падает на события его собственной жизни: так, одна из его последних книг, изданных на русском, — «Кафе утраченной молодости» — хотя и рассказывает о времени юности Модиано, но все время отсылает все к тому же военному прошлому, вопреки голлистской мифологии ставшему для автора не столько временем героизма, сколько глухой порой предательства.
На прошлой неделе о Патрике Модиано заговорили те, кто никогда его не читал, и я впервые за много лет вспомнил рассказ, с которого все началось. Найти его не удалось, — я не помню даже названия, — но теперь мне кажется, что и в истории чужака, отторгнутого провинциалами, Модиано прежде всего видел метафору депортации и уничтожения французских евреев, а сюжет моих личных отношений с этим рассказом представляется близким к поэтике автора. Сегодня я вспоминаю мальчика, которым был тридцать пять лет назад, и рассказ, который не могу найти, а рассказ, в свою очередь, маскирует воспоминание о событиях, произошедших не только до моего рождения, но даже и до рождения автора. Что это, как не то самое «искусство памяти», о котором пишет в своем заявлении Нобелевский комитет?
Сегодня редакция «Букника» (и давно исчезнувший десятилетний мальчик) поздравляют Патрика Модиано с Нобелевской премией по литературе, а русских читателей — с ожидающими их переводами его книг.
