«Original of Laura» — «Прототип Лауры»? Тоже не порхает, как говорила Э. Л. Линецкая, но, мне кажется, все-таки лучше, чем «Лаура и ее оригинал».
Вообще-то речь просто-напросто о том, что в нашем воображаемом романе[1] фигурирует некий «роман с ключом» под названием «Моя Лаура», прототипом же той Лауры является некая Флора, дамочка отдаленно-русско-еврейского происхождения, стервозно-профурозная жена несчастного, старого, толстого и полубезумного человека, знаменитого ученого-психоневролога Филиппа Вильда. Роман написан одним из Флориных любовников, имеет успех, и в нашем романе все его читают — и несчастный муж, и вроде как вполне счастливая жена.
На первых, «готовых» 58 карточках с привычно проблескивающим изобразительным блеском демонстрируются промискуитивные подвиги героини, а также рассказывается ее семейная и личная история.
Дедушка Флоры – популярный когда-то в России художник Лев Линде, выехавший в Америку с запасом полотен, которые не пошли [2] и даже отчасти были отосланы обратно в Москву. Пришлось переквалифицироваться в фотографы.
Матушка ее — средней ноги балерина Ланская, в «Моей Лауре» именуемая Майей Уманской, вышла за художникова сына Адама Линда (семья потеряла в Америка конечное "е"), но брак оказался нестойким...
Вообще русский и русско-еврейский воздух, наполняющий английские романы Набокова в большей, например, степени, чем русские романы Сирина, написанные для немецкого издательства «Ульштейн» [3], высвистывает и здесь из каждой прорехи в повествовательной ткани, состоящей, собственно, сплошь из одних прорех.
Романный механизм (построенный, возможно, на взаимодействии, взаимоотражении и множественном пародировании трех книг — основного романа, «Лауры» и странного, страшного сочинения о самостирании человека, которое, кажется, пишет Филипп Вильд) был придуман Набоковым еще до того, как он сел за карточки — такова была его «процедура». Конечно, всякие предположения по поводу этого механизма и вообще романного разворота очень соблазнительны (и я выше слегка соблазнился), но если честно: из наличествующего текста и из намеков Д. В. Набокова, по разным случаям высказанным, ничего определенного на этот счет вывести не удастся. Поэтому не будем гадать, а ограничимся теми картами, что у нас на руках.
Но только сперва закончим с названием: по-русски я все же сказал бы или «Прототип Лауры», или, если кому охота попышнее, «Прообраз Лауры», но «оригинал» — ни при какой погоде! «Прообраз Лауры» — вероятно, слегка пышновато, но учитывая, что по-русски, в отличие от прочих языков Лаура, вероятно, все же тихо-узуально ударяется на «у», то вроде и ничего себе звучит, может, и лучше, чем «Прототип». И даже наверняка.
Итак: В. В. Набоков, «Прообраз Лаýры».
...Или — это подзаголовок на правах варианта — «УМИРАТЬ ВЕСЕЛО!». На карточках такого названия нет, но в дневниках и письмах встречается. И имеет гораздо больше отношения к делу, о чем несколько ниже.
Вопрос с названием действительно сложный (но решаемый); остальное не должно представлять особых трудностей для перевода (или же нерешаемо в принципе)[4] . Этого остального не так уж и много, и написано оно, насколько могу судить, относительно несложно. Иногда кажется, что Набоков сознательно пытается писать простыми предложениями, даже пару решительно зачеркнутых фирменных описательных эпитетов я заметил. Но все это касается, конечно, более или менее «готовых» участков. Их мало, по оценке издателей общий объем текста на карточках должен составлять от 17-ти до 34 % предполагаемого объема романа. Исходя из планировавшихся 200 страниц. Более или менее связных кусков и того меньше — навскидку не больше двух третей этих карточек (оценено щедро!). Говорить в связи с этой книгой о «последнем набоковском романе», пускай о «проекте романа» или о «стройплощадке романа», с моей точки зрения, совершенно праздное дело, на что уже настоятельно намекалось.
Нет, никакой это не «Прообраз Лауры»! Скорее «Праобраз прообраза Лауры». Или, может быть, «ПРАОБРАЗ ЛАУРЫ»! Да и то вряд ли. Это другая книга — не о Флоре и не о Лауре.
Главный герой этой книги — несчастный Флорин муж, знаменитый Филипп Вильд, или, как он, кажется, назывался в самом исходном варианте, Филипп Никитин [5]. Брезгливое отвращение к своему ставшему чужим телу, к материи, его составляющей, ровное, сильное, безнадежное отчаяние, попытки разными экспериментальными способами добиться постепенного исчезновения этого тела — с пальцев ног начиная — и одновременно страх такого исчезновения; а потом, по всей видимости, начинающаяся страшная болезнь...
В этой книге Флора с ее равнодушным распутством, с ее появлениями и исчезновениями, даже с ее намечающейся гибелью на швейцарской железнодорожной станции со странным названием Секс (на скамеечке, с романом о себе на коленях) — это просто один из болезненных видов проявления умирающей материи.
Книга эта страшна и печальна, ведь это даже не книга об умирании человека, Филиппа Вильда, а точнее, Владимира Набокова, а как будто бы отпечаток, след этого умирания в форме книги. И едва ли не больше того.
Сама материальная форма «рукописи» из швейцарского сейфа — стопка карточек: сначала связный текст, потом отрывки, потом наброски, потом отдельные слова — не что иное, как поступательное ослабление, расслабление материи, жизни, текста... Физически ощущаемое.
Судя по тому, что одним из послесловий немецкого, например, перевода поставлена выборка цитат из бойдовской биографии, коротко и страшно, с короткими и страшными подробностями излагающая хронологию набоковской болезни и смерти на фоне параллельных попыток сочинения «последнего романа» и довольно наглядно обнаруживающая переклички между этой хронологией и «экспериментальным самостиранием» Филиппа Вильда[6] , сами «авторы книги», т. е., скорее всего, Д. В. Набоков и его советчики, прекрасно понимали, чтó они сделали (хотя не признáются, конечно же, никогда), — они вынули из сейфа и опубликовали на всех языках мира умирание Набокова.
Конечно, это выдающаяся коммерческая операция, сама по себе вполне достойная любимого В. В. Набоковым Остапа Бендера или любимого Остапом Бендером Энди Таккера: выпуск массовыми тиражами на всех основных языках мира стопки черновиков, которые в нормальной, неподготовленной ситуации попали бы в академическое издание какого-нибудь заштатного университета и изучались бы там до упора, никем, кроме специалистов и фанатических «-ианцев», не замеченные. А сейчас это будут читать (а главное, покупать) люди, для которых не то что этот, в сущности, в результате весьма авангардистский и не имеющий никакой повествовательной ценности текст совершенно неудобоварим, но, с учетом нынешнего повсеместного одичания и массовой потери способности сосредотачиваться, даже и какой-нибудь «меланхолический доктор» был бы невпроворот, не говоря уже о троечниках-Гемингвеях и двоечниках-Шолоховых.
В чисто коммерческом смысле вся эта многоходовая, многогодовая комбинация увенчивается даже не выходом «Лауры» (17.XI.2009), а выставлением рукописи, т. е. знаменитых карточек, на аукцион — из сейфа в сейф!
Впрочем, и совершенно не жалко. Что называется, и на здоровье!
Я лично далек от каких бы то ни было моральных укоров в сторону Д. В. Набокова: его отношения с отцом, прахом отца, тенью отца и пр. касаются только их двоих, а в остальном он не сделал ничего дурного. Только продал массовому читателю «куклу» — т. е. не то в обертке от того, никого не обманывая при этом насчет содержимого обертки. В известном смысле это входило и в метод самого В. В. Набокова — и «Лолита» была в известном смысле «куклой»: под видом плохой литературы была массово продана хорошая. Брюзжать на вечного юношу Набокова-младшего и на его коммерческих и литературных советников (тем более, что среди них, по его словам, тень его отца) означает демонстрировать полное отсутствие всякого чувства юмора, всякого «спортсменского отношения к жизни». Да и что, собственно, такого страшного произошло? Миллионы людей заплатят немного денег не за полбутылки виски, не за билет на дебильное кино и не за пластинку какой-нибудь пролетарской электромузыки, а за несколько слов умирающего старика. Может быть, это даже сделает их лучше, что сомнительно. Уж точно не хуже. А кричать «ужас!», «позор!», «обманули дурака на четыре пятака!», «продал труп отца!» — что-то есть в этом от советского пенсионера-общественника из тех, что кипятятся день-деньской устно и письменно — за домино и в жэковской стенгазете...
И в этом свете можно даже очень далеко зайти и приписать Д. В. Набокову своего рода сыновний подвиг, заслуживающий внесения в книгу рекордов: он заставил (или вот-вот заставит) «мир целый» переживать вместе с ним смерть его отца как физическое явление, как ужас каждодневного развоплощения любимого, страдающего, безнадежно смеющегося человека — если не день за днем, то хотя бы страница за страницей.
Умирать, конечно, весело (шутка!), но вот каково присутствовать при этом веселье? Именно: не читать о, а присутствовать при.
Не могу сказать, что я «получил удовольствие» или что мне «было интересно» или что-нибудь такое же «читательское». Не могу даже сказать, что я был потрясен. Но это «присутствие» мгновенно стало частью меня.
Думаю, надолго, если не навсегда.
И с этим уже ничего не поделать.
Франкфурт-на-Майне
Примечания
[1] Полностью сочиненном и много раз перечитанном В.В. Набоковым в уме (как сказано в одном из его последних интервью), но физически представленном 138 карточками разной степени исписанности и готовности (впрочем, не буду пересказывать всем уже хорошо известную историю их создания, хранения, душевных мук наследника и долгого решения об обнародовании).
[2]Непонятно, почему не пошли — по описанию, были пошлы.
[3]«Король, дама, валет» и пр. У Набокова был договор с издательством «Ульштейн», одним из крупнейших тогда в Европе — на серию романов, которые, кстати, издавались под именем «Sirin-Nabokov». Выплаты по этому договору, как было тогда принято в немецких издательствах, производились ежемесячно, на манер зарплаты. Иногда спрашивают: что так долго удерживало Набокова с женой-еврейкой и сыном-полуевреем в нацистской Германии? Предполагаю, прежде всего эти ежемесячные выплаты — скорее всего, их невозможно было бы получать за границей. Точнее можно было бы сказать, посмотрев договор — он наверняка сохранился в архивах издательства «Ullstein». Издательство, кстати, тоже было «еврейское».
[4]За эту фразу прошу прощения у переводчиков на все языки — да-да, я знаю: любой перевод сложен, а перевод отрывков и фрагментов — в особенности. Я подчеркиваю все-таки относительность этой «простоты».
[5] Говорят в примечаниях: по второстепенному персонажу «Анны Карениной».
[6]Wild — если с немецкого перевести — дичь; так чувствует себя всякий человек, загнанный Охотником в последнюю ловушку. О значениях имен у Набокова всегда имеет смысл говорить... но в нашем случае, вне системы намеков и отражений готового романа, это, конечно, труднее всего. Мы ведь даже не знаем, приняла ли липовая Флора (Lind) дикую фамилию мужа или осталась при своей.
