Печаль по ушедшему миру европейских евреев — одна из основных тем творчества Синтии Озик. Звучит она и в маленькой книге «Шаль» — сюжетно связанном диптихе «Шаль» и «Роза».
Война, страшная жизнь в гетто отняла у Розы маленькую дочь Магду, будущее ученого-химика, утонченность прекрасной, интеллигентной семьи, родину – Польшу, и родной язык. Осталась только племянница Стелла, которую Роза не любит и винит в гибели дочери, и шаль, в которую заворачивали, пряча от полицаев гетто, грудную Магду.
Шаль — это символ, целый мир для маленькой Магды, краеугольный камень ее существования.
Это была волшебная шаль, она могла питать дитя три дня и три ночи. <…> Шаль была Магдиным ребеночком, котенком, сестренкой. Когда ей хотелось покоя, она заворачивалась в шаль и сосала уголок.
Как удивительно было держать ручку: всего-то — отточенная палочка, струящая лужицы закорючек, ручка, изъясняющаяся — ну не чудо ли это! — по-польски. Замок, отпирающий язык. В остальное время язык прикован к зубам и небу. Погружение в живой язык — и вдруг, такая чистота, такая мощь, могучая способность создать историю, рассказать, объяснить. Обратить вспять, отсрочить!
Тема тоски по утраченному языку очень важна для Синтии Озик, но обычно этот язык — идиш, как, например, в рассказе «Зависть, или Идиш в Америке». Роза по идишу не тоскует, потому что она его и не теряла. В своей полонизированной семье она не чувствовала себя еврейкой, да во многом уже и не была ей. Вину фашистской Германии Роза, как и сама Синтия Озик, видит не только в уничтожении евреев, но и в том, что перед уничтожением многих из этих людей обратили в евреев насильно, лишив их той культуры, которую они считали для себя родной. Европейские культуры тоже оказались обобранными, насильственно отлученными от множества своих талантливых, образованных представителей.
Те, кто ездил в трамваях, были простыми людьми из рабочих, с не слишком грамотной речью, но считалось, что они лучше нас, потому что нас уже никто не считал поляками. <…> И при этом — особенно при нашем польском, родители говорили по-польски тихо, спокойно и так четко, что каждый звук попадал точно в цель, — людей в трамвае считали поляками — ну да, они и были поляки, этого я у них не отнимаю, хотя они у нас это отняли — а мы поляками не были! Те, кто не мог прочитать ни строки из Тувима, не говоря уж о Вергилии, а не мой отец, чуть ли не половину «Энеиды» знавший наизусть.
Розина жизнь всецело ушла на сожаления, на попытку воскрешения того, что нельзя воскресить. Она не выучила английский, и Америка, где Роза прожила 30 лет, осталась для нее миражом. Единственная ее реальность — «магазин воспоминаний», лавка старьевщицы, которую она открыла, но сама же и разгромила, когда покупатели не пожелали слушать ее историй. Скорбь сделала Розу невосприимчивой к окружающему миру. Но не только личная (и историческая) трагедия разбила ее жизнь, но и отчуждение от своего подлинного, еврейского народа: «…нас заточили вместе с бесчисленными Московичами и Рабиновичами, Перски и Финкельштейнами, вместе с их вонючими дедушками и полчищами хилых детишек!».
Надежда, однако, приходит к Розе именно в лице одного из этих «бесчисленных Московичей и Рабиновичей», трогательного еврейского старика, который уехал из Польши еще до войны, стал преуспевающим американцем, не потеряв при этом еврейской идентичности. Его неутомимое жизнелюбие вдыхает новые силы и в Розу.
Синтия Озик говорит о том, что нельзя жить только скорбью и воспоминаниями. Это не воскресит ушедших и уничтожит самих выживших. У переживших Холокост евреев есть не только прошлое, но и настоящее и будущее — в послевоенной реальности Израиля, Америки или освобожденной Европы, в повседневности новой любви и дружбы, в обычной человеческой жизни, и для того чтобы осознать это, нужно особое мужество.
