Сегодня еврейский мир коренным образом изменился. Создано государство Израиль, почти изжит бытовой антисемитизм, иудаику изучают и преподают в крупнейших мировых университетах. Нет больше гетто, черт оседлости – той искусственной изоляции, в которой находились евреи на протяжении столетий. Но вместе с тем умирает и сама культура ашкеназов, их язык и обычаи. Вот совсем недавно ушел последний еврейский поэт, писавший на идише — Авром Суцкевер.
Другие идишские поэты встречаются в рассказах Синтии Озик. Они еще не умерли, но сами не уверены, что живы. Ведь их язык почти такой же мертвый, как древнегреческий или латынь.
Язык — музей. О каком другом языке можно сказать, что он скоропостижно скончался, погиб безвозвратно за одно определенное десятилетие, в одном определенном месте? Где те, кто говорил на этрусском? Кто последний сочинял стихи линейным письмом В? Аттриция, ассимиляция. Гибель от таинственных причин — не от газа. <…> Идиш — ничтожная малость, крохотный лучик света — о, этот священный лучик! — исчез, умер. Сгинул. Растворился во тьме.
(«Зависть, или Идиш в Америке»)
Антагонист Эдельштейна — прозаик Островер. Он переводчика нашел, и его рассказы необычайно популярны. Эдельштейн не соглашается признать Островера настоящим еврейским писателем — ведь тот пишет, пусть и на идише, не о големах и диббуках, не о жизни в местечке, а о повседневной американской действительности. Но, может быть, правда как раз на стороне Островера? Еврейский писатель живет сегодня не в гетто, и не о гетто он должен говорить. По крайней мере, так думает юная переводчица Ханна, которая отказывается переводить стихи Эдельштейна, хоть и находит их прекрасными.
— …даже на идише Островер не в гетто. Даже на идише он не такой, как вы.
— Он не в гетто? Что за гетто, какое гетто? Так где же он? На небесах? В облаках? С ангелами? Где?
<…>
— В мире, — ответила она.
Герои рассказа «Жажда крови» нашли свою еврейскую идентичность и в современности. Они основали настоящее хасидское поселение в сердце Америки. Время здесь остановилось, раввин – одновременно пастырь и дитя общины – называет своих прихожан «папочки», а по улицам ходят женщины в париках и даже не вспоминают, что когда-то были феминистками и преподавали в университете. В своей проповеди раввин сравнивает новых хасидов с вестниками, которые стояли на «крылатых столбах» и махали платками в знак того, что принесена жертва и люди очищены от грехов. Блейлип, преуспевающий адвокат, приехавший навестить родственников, надеется обрести здесь душевный покой, а видит лишь экзотику, законсервированное Средневековье, «город мертвецов». А для жителей общины истинные губители иудейского духа — не Гитлер и нацисты, а американизированные евреи, такие, как Блейлип.
…все мои слова, слова отчаяния, исходят из печени этого человека. Мой рот сделался его попугаем. Мои зубы — его клювом. От него в доме учения стало черно, как будто у него в желудке кусок радия. Он готов сожрать нас всех. Человека он приравнял к козлу. Храм — и прежний, и чаемый — для него скотобойня. Мир — кладбище!
(«Жажда крови»)
Любимая героиня Синтии Озик – Рут Путермессер. Она появляется не только в рассказах «Путермессер, ее трудовая биография, ее родословная и ее загробная жизнь» и «Путермессер и московская родственница», но и во многих других, не вошедших в этот сборник. Рут – интеллектуалка и феминистка, карьера ее не сложилась из-за косности послевоенной Америки, замуж выйти тоже не получилось. Все свои душевные силы стареющая Рут отдает защите прав советских евреев, борющихся с ОВИРом, однако сама в Израиль ехать не спешит. Для нее гораздо важнее чувствовать себя еврейкой у себя дома, в Нью-Йорке, и для этого она учит иврит. В ульпан ей ходить не хочется, а лучшие учителя, по ее мнению, – родные люди. Правда, большинство родственников – настоящие янки, давно забывшие о своем еврейском происхождении. Так что дважды в неделю Рут навещает двоюродного деда Зинделя, бывшего шамеса из давно снесенной синагоги. Только он и сможет ее учить. Не беда, что Зиндель умер за четыре года до рождения Рут – в зыбком, фантастическом, волшебном мире Синтии Озик эта встреча вполне возможна.
Зиндель рассказал Рут о Ган Эдене — саде блаженства, и теперь она страстно мечтает оказаться там после смерти. Ведь в райском саду Путермессер ждет настоящее счастье – никто не будет отвлекать ее от чтения.
Путермессер читает и читает. В раю глаза у нее не устают. И если она все еще не знает, какого решения ищет, то надо просто продолжать читать. Районный филиал библиотеки — здесь такое же райское место, каким он был на земле. Она читает книги по антропологии, зоологии, физической химии, философии… Путермессер будет читать серьезную литературу вечно; и останется еще время для беллетристики.
Жизнь интеллектуала, читателя или писателя — вторая главная тема Синтии Озик. Ее интеллектуалы – не только евреи, в данном случае национальность не имеет значения. Человек, связанный с искусством, литературой или гуманитарной наукой в рассказах Озик чаще всего загнан в другое гетто – гетто больного честолюбия, мнимой или истинной непризнанности, собственной второстепенности.
Про себя они шутили: они, мол, «люди второго ряда». У Фейнгольда была работа второго ряда в издательстве второго ряда. Издатель Люси тоже был второго ряда, даже контора находилась на Второй авеню. Рецензии на их книги писали обозреватели второго ряда. Все их друзья были людьми второго ряда – не президенты, не партнеры в уважаемых фирмах, а редакторы и помощники продюсера, не гордые орлы интеллектуальных изданий, а заезженные клячи еврейских журнальчиков, не жестокие и бессердечные литературные критики, а блеклые и болтливые рецензенты.
(«Левитация")
Синтия Озик, полная самоиронии, подшучивает над собой с помощью собственных персонажей. Герои «Левитации» – супруги-литераторы Фейнгольды – запрещают себе «впадать в солипсизм», то есть писать о писателях: «Герой непременно должен был быть реальным человеком, занятым реальным делом, — чиновником, банкиром, архитектором…», а сама Озик при этом только о писателях и пишет.
Собственную национально-литературную принадлежность Синтия Озик тоже весьма иронически характеризует устами героев. Многострадальный поэт Эдельштейн говорит:
Если вы дадите мне возможность, я могу высказать многие мнения, которые имею насчет этих еврейско-амер. мальчиков и девочек, таких, как (не по алфавиту) Рот, Филип / Розен, Норма / Маламуд, Берни / Фридман, Б. Дж. / Пейли, Грейс / Беллоу, Сол / Мейлер, Норман. Прочитав у последнего несколько недавних трудов, в том числе политических, хотел бы напомнить ему, что Ф. Кафка, мир его праху, говорил немецкоговорящим и уже имевшим все удобства евреям Праги, Чехословакия: «Евреи Праги! Вы знаете идиш куда лучше, нежели предполагаете!»
(«Зависть, или Идиш в Америке»)
Казалось бы, в том же «еврейско-амер.» ряду стоит и сама Синтия Озик. Она пишет по-английски, при этом позиционирует себя именно как еврейский писатель. Однако особенность Озик в том, что она пытается показать: еврейская культура сегодня – как и сто, и двести лет назад – не только часть американской, европейской или даже израильской, а цельная и монолитная национальная культура, пусть и говорящая на множестве языков.
Рассказ из книги:
Путтермессер, ее трудовая биография, ее родословная и ее загробная жизнь
Другие книги этой серии:
Джессика Дюрлахер. "Дочь"
Дер Нистер. "Семья Машбер"
Израиль Меттер. "Пятый угол"
А также:
Другая еврейско-американская литература на Jewish Ideas Daily
