Давид Бергельсон родился в 1884 году в местечке Киевской губернии. К двадцати годам обнаружил в себе литературный дар, в двадцать пять опубликовал первую повесть. Тогда же вступил в «Киевскую группу еврейских литераторов». В 1918-м стал членом Украинской Культур-лиги, в ее художественную секцию входили Тышлер, Эль Лисицкий, ряд других ярких талантов. В 1921-м уехал в Европу, работал в Берлине, потом в Литве, Румынии, Франции. В 1929-м вернулся в Советский Союз. Здесь котировался как крупнейший пишущий на идише писатель-соцреалист. В 1949-м был арестован и в 1952-м расстрелян по делу Еврейского антифашистского комитета.
Бергельсон опубликовал при жизни около десяти своих произведений. Сейчас издательства «Текст» и «Книжники» выпустили в русском переводе роман «Отступление». В конце стоит — «начато в 1913 году». Я помню, что подростком слышал от взрослых фамилию Бергельсон. Не сказать, чтобы часто: Квитко, например, вспоминался много чаще. И оба они сильно уступали месту, которое занимал в разговорах Михоэлс, убийство которого в 1948 году стало потрясением, и надолго, для еврейской среды в СССР. Помимо потери и cопровождавших ее страшных подробностей, почему-то сразу ставших известными, злодеяние принесло еще почти официальную установку, открыто объявив: в практику входит этот метод политических и личных расправ режима. Так что арест 1949-го и расстрел 1952 года люди, знающие, откуда и куда идет дело, приняли со скорбью и отчаянием как неотвратимость, как очередное звено в кующейся цепи.
Название романа подлежит разным толкованиям. Это может быть отступление от выбранной цели, линии, от уверенности, позиций, достижений. Но также и от самой непосредственности жизни — в пользу сопоставления с приобретенным и даже отвлеченным личным опытом. Позволю себе, говоря об этой книге, и я такое отступление. Через год после окончания войны нас с братом отправили в Латгалию к только что вернувшейся из эвакуации маминой тете — подкормиться. Мне исполнилось 10. Допускаю, что яйца, масло, мясо, только что уснувшую рыбу, а потом огурцы, помидоры, яблоки в таких количествах и такой свежести я видел впервые в жизни. Так же, как и быт городка, сохранившего, несмотря на встряску войны, прежние, десятилетиями складывавшиеся отношения между семьями, домами — и общинными частями: латышской, еврейской и русской. Отношения были мирными, взаимоуважительными, усвоившими роли, места и обязанности, негласно записанные за каждой. Внутри любой всем про всех всё было известно. Еврейская значительно поредела — тем больше внимания уделялось оставшимся, в том числе и немногочисленным молодым. Знали, у кого какие способности, настроения, планы, включая матримониальные. Знали — и вместе с тем готовы были к неожиданностям, к веяньям, подхваченным в большом мире.
Конечно, я тогда так это не понимал. Но один эпизод как отпечатался в сознании, таким, ни разу за всю жизнь не подвергнутым пересмотру, и остался. Тетин дом выходил на площадь, прямо против ее крыльца стояла трибуна, по красным числам перед ней тянулась реденькая демонстрация. Жарким августовским утром я загорал на ее досках, подошел с газетой сын тети — ему было 16 — и произнес с наигранной строгостью: «Распустился ваш Ленинград!» В газете было Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». С примесью отроческого восторга я подумал: «Каков! Так свободно, остро, безоглядно распоряжаться своим мнением! И это мой кузен! Как странно».
Чтение книги Бергельсона отозвалось во мне памятью об этой минуте, и картинкой городка, и его сонным видом, скрывавшим под собой энергичные реакции его обитателей. Я получал удовольствие от вглядывания в еще и еще одного персонажа, от их множества на маленьком пространстве повествования, от узора сетки, в которую сплетались их чувства друг к другу. В первую очередь от женщин, в большинстве своем молодых, прелестных, думающих, загадочных, мятущихся, не уходящих от ответа на обстоятельства, в которые ставят их желания и ограничения. И от мужчин, молодых и пожилых, ищущих, к чему-то движущихся — кто до конца дней, кто до близкой остановки, кто до пересадки. От обыденности их мысли, всего их существования — и от их душевных взлетов над этой обыденностью. «Ну?» — думает спросить один из них Б-га перед смертью, и «это «ну» будет означать: «Ну, Ты привел меня сюда, ну, был я здесь, и что?..» Он окликает друга: «У тебя, похоже, склонность поддерживать существование мира?» «Дурак ты, — отзывается друг со смущенной улыбкой. — Ничего смешного, это важное дело». А девушка жалуется доктору, что у нее звенит в ухе, и показывает ему «маленькое ушко, покрасневшее и горячее, как огонь, — пахнущее точь-в-точь как ее волосы и платье». «Ерунда это, — отвечает доктор, не глядя – это ей передают приветы предки по материнской линии, праведные евреи, только и всего».
«Начато в 1913 году» показалось мне ключевой фразой. Роман был струей в русле времени, утратой и обретением которого занимался тогда не один Пруст. Я не мог представить себе писателя, сочинившего «Отступление», переходящим на рельсы соцреализма. Если только его не втискивали в них ломом и кувалдой.
Тем более не хотел я представлять себе, как его, уже старика, ставят под расстрельную пулю.
Другие книги серий «Проза еврейской жизни» и «Чейсовская коллекция»:
Алан Дершовиц. Слово в защиту Израиля
И в Пилице, и в Иерусалиме
Еще о романе "Отступление"
