Девяностые годы, парламент и Ельцин, нищие в переходах, деньги в пакетах. Ужас распада, призрак нищеты, потерянные люди посреди потока истории.
Монголия, 2005 год. Россия, 1993 год. Турция и Европа, XVII век. Четыре «реинкарнации» одного и того же героя-самозванца. Плюс альтер эго автора, историк Шубин. Разговоры о жизни и смерти, свете и тьме, христианстве, иудаизме и исламе. Монгольский буддизм и Тибетская Книга Мертвых. Несколько десятков запоминающихся метафор, в том числе – заглавная:
Журавли с карликами входят в иных людей и через них бьются меж собой не на живот, а на смерть. Если же тот человек, в ком сидит журавль или карлик, будет царь (…), то с ним вместе его люди бьются до потери живота с другими людьми. Спросишь их, отколь пошла та война, и они в ответ чего только не наплетут, потому как нужно что-то сказать, а они знать не знают, что ими, бедными, журавль воюет карлика либо карлик журавля.
Получается, что журавли и карлики – что-то вроде пинчоновской V, гуляющей туда-сюда по временам и странам, Великая Тайна ХХ века, универсальная отмычка к мировой истории.
После нескольких исторических романов Юзефович написал роман про историю как таковую. Роман, который утверждает: неважно, каков скрытый смысл истории, - важно, что история непрерывна.
«Журавли и карлики» - незапланированная реплика в то и дело вспыхивающей дискуссии о «советском». Можно ли описывать советскую эпоху как время «героической модернизации»? «большого террора»? «большого стиля»? «репрессивных практик»? Может, лучше – как еще один эпизод в битве журавлей и карликов?
В недавнем интервью Юзефович говорит, что в девяностые годы мы упустили возможность принять в себя прошлое во всей его сложности, выбрав идею «отмены» семидесяти лет истории. Эта идея, говорит он, «глубоко бесчеловечна, поскольку отрицает и обесценивает не только человеческий опыт, но саму жизнь».
Один из персонажей романа рассказывает, что у китайцев есть иероглиф, напоминающий Адама и Еву под деревом, – и, значит, китайцы когда-то были христианами (Букник, конечно, сказал бы «иудеями»), просто за несколько тысяч лет об этом забыли. Надо выкинуть эти «несколько тысяч лет», и все станет на свои места, мы обретем «Китай, который мы потеряли». Так Юзефович пародирует ревизию отечественной истории, проделанную в начале девяностых. В том же интервью он говорит: «Все, что приходит в наш мир, что существует в нем достаточно долго, уже нельзя упразднить, забыть, вычеркнуть».
Возможно, эти два подхода противоречат друг другу. Если история – вечная битва журавлей и карликов, то детали неважны: семьдесят лет туда, несколько тысяч лет сюда, какая разница? А если все, что происходило, нельзя забыть и вычеркнуть, то к чему рассказывать нам, что четыре персонажа – по сути один, а девяностые в России похожи на двухтысячные в Монголии?
Но это противоречие – если это в самом деле противоречие – характерная особенность структуры романа Юзефовича. Идеи воюют внутри, как те самые карлики и журавли. Метафора истории оказывается метафорой самого романа – и по-настоящему проясняется только во второй его половине:
Вдохновленный, он припомнил учение рабби Аризаля, изложенное ему Сарой, и добавил в эту картину завершающий мазок: «Осенью среди карликов обязательно есть один журавль, заодно с ними воюющий против своих же сородичей, а среди журавлей весной – один карлик. Те и другие потому лишь и способны одолеть врага, что удерживают в себе часть его силы. Иначе никому никого победить нельзя».
«Почему?» – спросила королева.
«Потому что крупица смерти входит в состав жизни, которая без нее невозможна», – объяснил он с поклоном.
Рабби Аризаль говорил, что душа после смерти может вселяться в того или иного человека, но важнее другое поучение Сары: «Зло на земле потому лишь и способно сражаться с добром, что удерживает в себе искры изначального света. Иначе ему неоткуда было бы взять силу, ибо вся она – от Бога. Поэтому казаки не убили тебя, а увели с собой. Ты и тебе подобные дают им силу творить то, что они творят».
Многоликий герой-самозванец (Анкудинов из XVII века, царевич Алексей, Жохов, Баатар) как раз и есть карлик среди журавлей и журавль среди карликов, крупица смерти в составе жизни, искра изначального света в плотной материи мира:
...Ежели вы – карлики, я среди вас – журавль, дающий вам силу против моих собратий, а ежели природа ваша журавлиная, то я – карлик, и без меня вы все падете, яко назем на пашню и снопы позади жнеца.
Так мы и жили в девяностые в России, в Праге, в Америке: пытались проскользнуть между жерновов, оказаться своим среди чужих, чужим среди своих, надеялись, что прививка сентиментальности спасет нас от чумы пафоса, капля пафоса предохранит от потока сентиментальных слез. Тогда это называлось – постмодернизм.
Вот и Анкудинов-Жохов из тех самых, кто
в Японии – Катулл
А в Риме – чистым Хокусаем
Был бы
Это и есть положение аутсайдера, положение еврея в Европе – неслучайно именно Сара и рабби Аризаль позволяют Анкудинову добавить последнюю деталь к его историософской теории.
Постмодернисты, аутсайдеры, трикстеры.
Вот кем мы были в девяностые – все до единого: те, кто скупал ваучеры, те, кто торговал металлами, те, кто писал исторические статейки. Те, кому было за сорок, как героям романа, и те, кому не было тридцати, как автору рецензии.
Мне, конечно, было легче. Поэтому и девяностые у меня другие. Вроде приметы те же самые – а ощущения совсем иные. Куда приятней быть трикстером по молодости, чем поневоле.
Впервые пришла мысль, что это мутное время продлило им молодость. Еще пара лет, и можно будет вспоминать его с умилением и нежностью.
В девяностые годы много говорили об искусстве дистанции, о зазоре между автором и героем. Вот и Юзефович держит дистанцию, описывает время вокруг персонажей и глядит на них глазами этого времени, глазами девяностых. И в тот момент, когда читатель, вспомнив позабытую оптику, окончательно убеждается, что это «роман про девяностые», Юзефович перескакивает на двенадцать лет вперед, оборачивается из 2005 года на прошедшее десятилетие - и тут же всё, что было сказано об этом времени на предыдущих 150 страницах, исчезает как морок. Победители оказываются проигравшими, лузеры выходят в финал, умершие воскресают, а выжившие – гибнут.
Постмодернизм упрекали в этическом релятивизме – и героев романа Юзефовича можно упрекнуть в том же. На посмертном суде им будет трудно оправдаться: они врали, предавали и становились причиной чужой смерти. Впрочем, что упрекать? Что взять с людей, у которых одна забота – бежать достаточно быстро, чтобы в них не вселились ни журавли, ни карлики? Упрекнуть их нельзя, но и полюбить не получается. Вот и критики пеняют автору: не любит, мол, Юзефович своих персонажей, поэтому и у читателя с ними никак не ладится.
А с другой стороны, если люди - всего лишь оболочки для журавлей и карликов, если души перемещаются из тела в тело, если человек сидит как мышка в норе разрушающегося времени – то что же здесь любить? Если четыре персонажа – это на самом деле один, как их можно любить (или не любить) по отдельности? По большому счету, ни один из героев книги не является автономным субъектом – все они главным образом точки приложения внеположных им сил: карликов, журавлей, времени, судьбы, вечности…
В этой картине мира нет человека в традиционном европейском смысле слова. Неслучайно в финале Юзефович приводит всех в свою любимую Монголию, пересказывает Бардо Тёдол и говорит о буддизме. В этой книге некого любить – тут можно только сострадать. Именно поэтому Юзефович написал великий роман: сострадание - больше любви, важнее любви.
Дочитай роман, закрой глаза – и тогда, может быть, ты увидишь, как на обратной стороне век журавли и карлики сплетаются в единый узор. И в центре войска журавлей будет карлик, а среди карликов – журавль. А потом узор словно вывернется наизнанку, карлик прирастет новыми и новыми карликами, журавль – новыми журавлями, карлики и журавли поменяются местами, и снова в центре появится одинокий воин, и снова из него, как из зерна, вырастет новое войско. И так они будут кружиться и меняться местами, словно мандала, мерцающий инь и ян, вечно повторяющийся узор, свет и тень, добро и зло, жизнь и смерть.
Еще варианты истории:
Мы из будущего
Как будущее становится прошлым
Как прошлое становится бессмертным
