Нежный и тонкий юноша, сын француженки и немецкого офицера, гомосексуалист, в жизни которого есть место и женщинам — многолетнему, с отрочества, роману с сестрой-двойняшкой и отношениям болезненного притяжения-отталкивания с матерью. Истерическое веселье вечеринок в дымящемся от бомбежек Берлине. Под фуги Баха, перебиваемые джазовыми синкопами, лихорадочно медленно, неотвратимо созревает сюжет новой «Орестеи» — знакомая эстетика упадка, печальная красота порока, как в фильме Лукино Висконти «Гибель богов» или песне «Агаты Кристи» «Декаданс».
Изнанка этого узнаваемого лица в романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы» — вещи страшные, неэстетичные: Вторая мировая война, Бабий Яр и Освенцим, окопы Сталинграда.
Герой-рассказчик, офицер СС Максимилиан Ауэ, имел отношение в первую очередь именно к окончательному решению еврейского вопроса. Он «освобождал» от евреев Украину, в том числе добивал раненых в Бабьем Яру, участвовал в организации концлагерей и по мере сил следил, чтобы там все было «гуманно», присматривал за депортацией венгерских евреев.
Ауэ — преданный сторонник национал-социализма, при этом человек чувствительный. Он не ненавидит евреев, но делает, на его взгляд, необходимое. И лучшие представители рейха, по его мнению, поступают так же. Тех, кто мучил жертв из склонности к садизму, насиловал перед расстрелом женщин, — судили, и в этом, по мнению Ауэ, проявлялась особая немецкая порядочность.
Что касается остальных, испытывавших отвращение к операциям или просто равнодушных, они все исполняли из чувства долга и упивались своей преданностью делу, своей способностью, несмотря на омерзение и ужас, успешно справляться с трудным заданием. «Мне неприятно убивать»,— твердили они, наслаждаясь собственной добродетелью и непоколебимостью.
В позе Ауэ напрочь отсутствует цинизм. Романтик, он поначалу остро и болезненно сознает все происходящее, кровавая рутина войны и палаческого труда перемежается мучительными озарениями, беспощадным пониманием того, что происходит здесь и сейчас.
Психологической защитой для Ауэ становится особый механицизм сознания, который он искусственно в себе культивирует и переносит на всю Германию. Мир подобен гигантской фабрике (не случайно после войны бежавший от суда Ауэ превращается в преуспевающего кружевного фабриканта), в нем нет ни абсолютного добра, ни зла, равновесие регулируется Законом, и уничтожение согласно Закону целых народов — слабейших, для освобождения жизненного пространства сильнейшим — стабилизирует состояние мира. Кафкианский кошмар в рассуждениях Ауэ превращается в желанную утопию, мощное орудие общественного договора.
Любой из нас стремится удовлетворить свои потребности, а на нужды других ему плевать. И чтобы люди могли жить вместе, чтобы избежать установки Гоббса: «все против всех», а наоборот, благодаря взаимной поддержке и, как следствие, росту производства воплощать максимальное количество желаний, нужны регулирующие инстанции, обуздывающие эти желания и разрешающие конфликты: закон и есть этот механизм. Еще надо, чтобы люди эгоистичные и безучастные принимали легитимные ограничения, а сам закон должен апеллировать к внешней инстанции, базироваться на власти, которую человек признает выше себя самого.
Согласно этой философии, с граждан Рейха снимается и всякая личная ответственность за происходящее. Джонатан Литтелл заставляет своего героя предвосхитить философию постструктурализма, при этом, в отличие от теоретиков этого учения, прочувствовать, выносить ее. Роль личности в истории сводится к нулю, человек — не творец истории, а ее заложник, степень ответственности каждого определить невозможно. Если кто и виноват в происходящем, то сама история, европейское прошлое, родившая идею концлагерей, изоляции неугодных, высшей ступенью которой является их выдворение не просто на обочину, а за рамки жизни. И здесь Ауэ совершенно серьезно принимается «пересказывать» — в качестве, разумеется, собственных — идеи Мишеля Фуко, которым предстоит появиться лишь через двадцать лет после описываемых событий.
Если взглянуть на вещи с этой точки зрения, то можно констатировать, что в Европе, по крайней мере с XVIII века, решения разного рода проблем — помилование преступников, изгнание заразных больных (лепрозории), христианское милосердие к сумасшедшим — под влиянием Просвещения свелись к единому типу, применимому к каждой из ситуаций. Я говорю о заточении, финансируемом государством, о форме изоляции внутри страны, иногда, если хотите, с педагогическими притязаниями, но, в первую очередь, служащей практическим целям: преступники — в тюрьме, больные — в госпитале, сумасшедшие — в приюте. После Мировой войны многие поняли, что такие способы больше не годятся, что они недостаточны и не соответствуют масштабу новых проблем — последствию сокращения экономических ресурсов и ранее невообразимому уровню ставок (миллионы погибших на войне). Требовались новые решения, и мы их нашли, человек всегда находит нужные решения, и демократические, с позволения сказать, страны, нашли бы их, если бы нужда возникла.
Роман написан от лица главного героя, все происходящее видится его глазами, соответственно, аргументы Ауэ всегда выглядят убедительнее, чем точка зрения его редких оппонентов. Автор «Благоволительниц» при этом выносит себя за скобки и ничего не говорит «от себя» напрямую. Но Джонатан Литтелл — отнюдь не Максимилиан Ауэ, в том числе и потому, что он — человек другой эпохи, и та реальность, которая дана Ауэ в непосредственном переживании, для Литтелла — предмет исторической рефлексии. И потому тотальная ирония, коллаж масок, в которые облечен Ауэ, оказываются лазейкой, основным средством дистанцирования автора от своего героя, намеком на то, что все логичные умопостроения, казалось бы оправдывающие геноцид, агрессию, угнетение, надо воспринимать не буквально, а с точностью до наоборот — как свидетельства обвинения, а не индульгенцию. Последним доказательством вины героя оказывается сама его жизнь. Он может сколько угодно рассуждать о неизбежном пути Рейха, но в бреду наружу выходят его истинные чувства — ужас, стыд, раскаяние.
Мы убиваем людей, уясни ты себе, твой муж — убийца, я — убийца, а ты сообщница убийц, ты носишь и ешь плоды нашего тяжкого труда…
Тот, кто вчера убивал по приказу, инспектировал отправку людей в газовые камеры, скатывается до банальной уголовщины, отвратительных преступлений, ответственность за которые уже невозможно свалить ни на кого, кроме себя. Мстительницы Эринии, преследующие Ауэ, никогда не обратятся в благоволительниц Эвменид, и сбудется проклятие старика еврея:
Я просто желаю вам выжить на войне, а после и через двадцать лет с криками просыпаться каждую ночь. Надеюсь, что вы не сможете смотреть на своих детей, не вспоминая наших, убитых вами.
Постмодернистское, игровое прочтение темы Второй мировой войны было очень неоднозначно встречено общественностью, при том что резонанс от «Благоволительниц» был весьма значительный — роман получил Гонкуровскую премию, на вручение которой автор не явился, как он объяснил, «из скромности». Часть рецензентов поддалась соблазну не разделять автора и героя, поэтому аргументы Ауэ были приняты за прямую речь Литтелла. Даже сам факт, что к Катастрофе можно отнестись как к поводу для интеллектуальной игры, вызывает отторжение и возмущение. Так, например, отреагировала на «Благоволительниц» литературный обозреватель The New York Times Мичико Какутани:
На протяжении многих страниц главный герой и рассказчик Макс Ауэ занимается рационализацией нацистского антисемитизма. На протяжении многих страниц (других) он описывает трупы, увиденные им на Восточном фронте, а затем в Аушвице, где он служил кем-то вроде эффективного менеджера, который беспокоится о том, что печи перегружены, а базовое правило складской логистики «первым пришел — первым ушел» не соблюдается.//
Однако в данном случае игровые приемы — средство разделения гуманиста-автора и нациста-героя. Требование говорить о Холокосте непременно и только с одним выражением само по себе тоталитарно; ирония Литтелла здесь работает в том же направлении, что и целый пласт особого черного юмора узников концлагерей. «Китч в романе — интегральная часть морализаторства», по мнению критика The New York Review of Books Дэниэла Мендельсона, и оружие, которым сражается автор «Благоволительниц».
Но, пожалуй, наиболее адекватную замыслу романа оценку дает Джейсон Бёрк из The Guardian: «Такой взгляд на преступления нацистов вполне соответствует последним данным о Холокосте, которые отметают распространенное ранее оправдание — “у меня не было выбора, я выполнял приказы” — как несостоятельное». Джонатан Литтелл прибегает к доказательству «от противного», чтобы показать процесс превращения людей и целых народов из субъекта истории в объект манипуляций.
Вторая мировая война — ключевой и самый трагический эпизод ХХ века, осмысление которого не вполне произошло до сих пор. Действительно ли преступны все граждане Германии, жившие в те годы и не протестовавшие против массового уничтожения людей, или они тоже жертвы войны, заложники горстки безумцев? Этой темой заняты прежде всего современные писатели, связанные с Германией происхождением и культурой: немцы Гюнтер Грасс, Кристоф Рансмайр, Бернхард Шлинк, сын эмигрантов из Австрии, австралиец Маркус Зузак.
Джонатан Литтелл говорит от лица нескольких культур одновременно. Он — потомок белорусских евреев Лидских, американец, выросший во Франции и пишущий по-французски, путешественник по «горячим точкам» планеты — Конго, Чечне, Боснии и Герцеговине, знаток русской классической литературы. «Благоволительницы» — удивительная книга: скрупулезная, фундаментальная историческая реконструкция и одновременно увлекательный, ироничный роман, автор которого смотрит на войну и геноцид с оборотной стороны — и там, на изнанке, недопустимость зла ничуть не менее очевидна.
