Буквально «пошагово» анализируя историю жизни «назорея Божьего» (в конце повести помещены соответствующие главы из библейской Книги Судей, рассказывающие о Самсоне), Гроссман задается многими вопросами и не скрывает чувств, возникающих в его душе под влиянием прочитанного.
В истории же библейского силача из племени данова, родившегося в то время, когда за греховные дела сыны Израилевы были преданы на сорок лет в руки филистимлян, действительно много непонятного. Почему отец Самсона Маной использует канцеляризмы («что нам делать с имеющим родиться младенцем?»), а его жена еще до рождения хоронит собственное чадо («ибо младенец от самого чрева будет назорей Божий до смерти своей»)? Почему Самсон никому не говорит о своей победе надо львом, а пчелы, которые, как известно, отличаются прекрасным обонянием, вдруг решили отложить мед в тухнущей на солнцепеке львиной туше? Почему богатырь Самсон на собственной свадьбе не показывает какой-нибудь атлетический фокус, а загадывает, будто он на «Что? Где? Когда?», довольно заумную загадку? И, наконец, если уж Самсон решил поджечь поля филистимлян, то зачем надо было устраивать настоящее «шоу с пылающими лисицами», прикрепляя по факелу к ровным счетом тремстам (!) лисицам, связанным попарно (!!)?
Последний поступок Самсона, заметим в скобках, Гроссман относит к одному из наиболее абсурдных и жестоких в Ветхом Завете, который, «как известно, пестрит деяниями, полными насилия, грубости и жестокости», другие же поступки его умиляют чуть ли не до слез – например то, что великовозрастный Самсон принес родителям мед и кормил их с руки…
Но не стоит думать, что Гроссман акцентирует свое и читательское внимание только на парадоксальных кунштюках, избегая более серьезных тем и их анализа. Не хватает лингвистического подхода? Гроссман анализирует имя героя, которое восходит, скорее всего, к корню «солнце» и отличается от других библейских имен тем, что в тексте нет его истолкования. Гроссман также отмечает, что в имени Самсон явно чувствуется «языческая» основа. Стоит добавить психологической «перчинки» и психоаналитической «клубнички»? Автор приводит соображения об инфантильности (со свадьбы ушел к родителям), мазохистском стремлении к связыванию (то сухими, то мокрыми веревками), зависимости от предающих женщин (филистимлянка и Далила) и суицидальном комплексе «первого террориста» Самсона. Все хорошо, еще б политологии и страноведения? Но рассматривается в «Львином меде» и слишком развитое у израильтян «чувство потери безопасности, возникающее при каждой угрозе (чувство, свойственное и Самсону, когда в некоторых ситуациях он вдруг будто рассыпается на куски и сила его мгновенно иссякает). Чувство это, не соответствующее реальной мощи и силе страны, не раз влекло за собой преувеличенный боевой отпор»…
Не на все заданные вопросы может ответить сам Гроссман, не со всеми его чувствами и выводами согласится читатель, но в целом, закрыв последнюю страницу «Львиного меда», можно, кажется, вспомнить машинистку Томаса Манна. После перепечатывания «Иосифа и его братьев» она сказала писателю, что теперь будто увидела все своими глазами. Гроссман же, что немаловажно, обошелся без манновских объемов…
