Стоики, платоники и прочие полагали, что душа руководит телом подобно тому, как правительство управляет городом. И, как любой правитель, душа подвержена разложению, ей постоянно грозит опасность поддаться телесным соблазнам. Следуя этой линии рассуждений, современные еврейские ученые часто отдают должное французскому культурологу Мишелю Фуко — он, как известно, всячески подчеркивал роль власти и подавления (включая сексуальное) в формировании общественных норм.

На этом фоне Розен-Цви предпринял попытку точно определить, чем является раввинистический йецер и чем не является. И некоторые его выводы удивительны. Включив в свой обзор около 150 упоминаний этого понятия в трудах раввинистической мысли — от первых наставлений до последних редакций Вавилонского Талмуда, — он пришел к выводу, что для раввинов йецер не есть часть человеческой души вообще и не метафора оной. Скорее это натуральный физический бес — проказливый дух, вторгающийся в человеческую личность, дабы подстрекать ее на совершение грехов.

Демон этот не только распаляет физические желания. Лишь под конец раввинистического периода йецер стал ассоциироваться с сексуальностью, но даже тогда этот аспект не считался единственным в его природе. Хотя одна раввинистическая школа утверждает, что йецер — сила двусмысленная: она опасна, однако крайне важна для жизни и стремления человека к успеху, — такой точки зрения придерживается меньшинство. Гораздо большее количество источников считает йецер желанием трансгрессии ради самой трансгрессии, то есть чистым злом.

Сами бесы отнюдь не чужды ни библейскому воображению, ни раввинистической мысли. Но откуда взялось их слияние с йецером? По мнению Розена-Цви, корни этого единства уходят в мифологическую космогоническую драму, где бесы играли выдающуюся роль. Удивительный параллелизм можно видеть в трудах первых отцов церкви и в раввинистических работах. Правда, в отличие от христианской демонологии, раввины склонны представлять себе этих существ внутри человеческого тела, наподобие почек или сердца. Но даже там злобные твари не сплавляются с носителем, а остаются отдельными сущностями.

В главе, посвященной кумранской общине, Розен-Цви высказывает предположение об общих корнях иудеохристианской демонологии, лежащих в теологическом дуализме, особо процветавшем в I веке н.э.: согласно тогдашним теологическим воззрениям, божественные силы добра (свет) и зла (тьма) сражаются друг с другом до победного конца. Эту дуалистическую космологию тогда же настигло возмездие — библейский монизм, т.е. представление о том, что Бог един, а зло — проблема человека, — и наступила некоторая разрядка напряженности. Бесовской йецер раввинов — остаточный продукт той эпохи.

«Демонические страсти» – исследование донельзя скрупулезное. Розен-Цви пишет ясно и осторожно, не тонет в деталях и по большей части обходится без литературоведческой пиротехники. Если кто-то из недавних исследователей йецера и поддавался искушению оголтело толковать йецер лишь с сексуальной стороны, Розен-Цви всю книгу придерживается ровного и здравого тона. Дополнительный бонус в том, что книга написана доступным языком и может быть интересна неспециалистам.

Однако в объективности такого подхода кроется существенный недостаток. Даже проводя четкую границу между физическими бесами и психологическими желаниями, Розен-Цви не только признает бледность этой границы, но и не задается вопросом, что это разграничение изменит. Таким образом, настаивая, чтобы мы всерьез воспринимали раввинистический образ йецера как независимой от человека силы, он вместе с тем соглашается: «между характером и бытием подлинной дихотомии нет». Иными словами, между душой и бесом существуют «лишь уровни овеществления в широком диапазоне». Однако для описания человеческого поведения люди пользуются совершенно различными образами и метафорами. Предположим, нам даже удастся выпутать реальный, хоть и невидимый, предмет из его выражения в метафоре, — что нам это распутывание даст? И что изменится? У более интенсивного «овеществления» раввинов имелись какие-то юридические последствия? Из этого делались нравственные выводы? Как это влияло на жизнь в эпоху раввинистического иудаизма?

Вопрос раздражает еще больше от того, что йецер ха-ра в иудаизме явно расценивался как чисто психологическое явление — и началось это задолго до того как в XIX веке движение мусар на его основе построило целую религиозную программу нравственной и духовной самодисциплины. Когда же в иудаизме произошла эта «психологизация» йецера — и какое значение это имело для понимания природы зла? Если имело?

На подобные вопросы Розен-Цви мог бы ответить, что его интересы ограничены лишь вычленением и документированием характерных черт раввинистического йецера и в задачи его не входит распутывать тонкости взаимоотношений этого понятия с тем, что было до и после. В полемику он тоже не ввязывается. Но есть одно маленькое «но». Автор отчетливо заявляет, что труд его нацелен на современное переосмысление прежних интерпретаций йецера в духе Фуко — как эротической страсти.

Однако если Розену-Цви не нравится весь этот разговор, не очень понятно, к чему он тогда клонит. Хочет вернуться к раввинистическому представлению о йецере как решению проблемы зла? Или, напротив, раз и навсегда искоренить «примитивную» демонологию раввинов? Об этом «Демонические страсти» — упражнение в старомодных антикварных изысканиях — безмолвствует. К счастью, это исследование — вдумчивое, ясное, изощренное и дерзкое — служит наградой читателю само по себе.

Источник: Jewish Ideas Daily. Рафаэл Магарик — выпускник Йельского университета, изучал Талмуд в ешивах Маале-Гилбоа, Адар и институте Дриша.