В чернейшие дни Холокоста самым, пожалуй, безопасным местом для евреев в оккупированной Европе была деревенька на юге Франции Шамбон-сюр-Линьон. Ее окормлял гугенотский пастор, и все жители участвовали в крупнейшей, прекрасно организованной операции по спасению евреев. Они спрятали и спасли жизни около 5 000 человек.
Отсылка к гугенотам в этой истории не случайна. То был один из пиков в долгой истории связи гугенотов с евреями — связи, которая коренится во французском протестантизме со дня его зарождения, а в конечном итоге — в библейской теологии Жана Кальвина, отца реформационного протестантизма.
Увлеченность Казобона древнееврейским языком была побочным продуктом христианской гебраистики, которую, в свою очередь, породил гуманизм Возрождения, исповедуемый учеными, философами, теологами и еще много кем. Однако интерес Казобона ко всему еврейскому был гораздо сильнее, чем у его предшественников, и во многих отношениях его исследования по гебраистике были уникальны. С какой же стати благочестивому ученому протестанту, которого лучше всего помнят благодаря его новаторским исследованиям традиций западной герменевтики и яростной полемике с католицизмом, кропотливо изучать еврейский язык, дабы понимать древние и средневековые тексты?
Как и другие протестантские ученые того времени, Казобон был убежден, что жизнь Иисуса и рождение христианства до́лжно помещать в контекст их еврейского происхождения. Из этого убеждения вырастала его обширная критика основополагающих доктрин католической церкви, в которых еврейская Библия, сохраненная евреями, не только игнорировалась, но и всячески поносилась.
Средневековая церковь считала, что еврейские писцы и ученые раввины злонамеренно искажали первоначальный библейский текст, дабы вычеркнуть из него пророчества о втором пришествии Христа. Только латинская Вульгата, записанная блаженным Иеронимом и по преимуществу основанная на греческой Септуагинте, заслуживает почтительного отношения. На нее одну можно положиться — да и то лишь в толковании отцов церкви. Казобон последовательно отвергал эту доктрину: «Неправда, будто иудеи подло исказили святые писания. Они их не искажали до рождения Господа нашего, ибо никогда Он их в сем преступлении не обвинял. И после они их не искажали».
Важнее всего то, что Казобон отказывался признать самый черный и устойчивый поклеп средневекового христианства на евреев, а именно — что они совокупно виновны в богоубийстве. Его убежденность в обратном покоилась на тщательном изучении законов, записанных в Мишне и отражавших, как считал Казобон, нормативы религиозных отправлений евреев во времена Иисуса. Свои доводы он подкреплял, цитируя список смертных казней, к которым приговаривал древний Синедрион, — его излагает в «Мишне Тора» Моше Маймонид (1135–1204). Распятие на римском кресте в этом списке не фигурирует. Таким образом, Маймонид, пишут Графтон и Вайнберг, «призывается как верховный свидетель: евреи не распинали Христа, поскольку распятием на кресте евреи вообще не карали».
Это лишь один из множества примеров величайшего почтения Казобона перед Маймонидом, чей «Путеводитель растерянных» он неоднократно называет «божественным трудом». На Маймонида он полагается, и опровергая католическое учение о погребении Христа: раз Иисус жил евреем, еврейская семья и ученики и похоронили его согласно еврейской традиции. Сходным же образом Казобон апеллирует к великому средневековому раввину и философу, когда нужно парировать заявления католиков касаемо доктрины апостольского наследования. Во времена, когда работал Казобон, все это совершенно замечательно, равно как и его упорство — опять же не без поддержки авторитета Бен Маймона — в вопросе о том, на каком языке можно молиться Богу. Об этом протестанты и католики спорили до потери пульса: последние настаивали на использовании только одобренной церковью латыни, а протестантскую молитву на разговорном языке считали никчемной.
Казобон в общем и целом увлеченно занимался критическим историческим и филологическим анализом еврейских текстов. Другие христианские гебраисты — от Пико делла Мирандолы до Иоганна Рейхлина — верили в сверхъестественную природу древнееврейского языка, что ввергало их в пучины каббалистической герменевтики, но Казобон подобные позиции высмеивал: «[Христианские] знатоки древнееврейского зачастую лишь тратят время попусту, а сами выставляют себя глупцами, занимаясь поисками таинств “святых букв”».
Когда, наконец, дело доходит до отношения Казобона к евреям как народу, Графтон и Вайнберг осторожно отмечают, что, несмотря на его жажду «приобретения знания… о библейской, раввинской, средневековой еврейской литературе, Казобон, похоже, подлинной симпатии к евреям не питал». Впрочем, сами исследования авторов предполагают более сложное суждение. Хотя иудаизм Казобон постигал почти исключительно по древнееврейской классике, со временем он развил в себе то, что наши авторы называют «трехмерным пониманием». Оно привело Казобона к изучению свода еврейских религиозных обычаев, известного под названием «Сэфер ха-Минхагим», а также к тщательному исследованию этих обычаев Иоганном Буксдорфом — ведущим христианским знатоком еврейской жизни того периода. Кроме того, он посетил по крайней мере одну синагогальную службу во Франкфурте, а под конец жизни подружился и с настоящим живым евреем.
Этой историей Графтон и Вайнберг и завершают книгу. Весной 1610 года, занимаясь в Бодлианской библиотеке, Казобон познакомился с итальянским талмудистом и классицистом Яковом Барнетом. Тот краткий период в Оксфорде, когда наш герой под вдумчивым руководством Барнета штудировал раввинистические тексты, оказался столь плодотворен, что Казобон привез этого «незаконного иммигранта» (а в тот период евреев в Англию еще не допускали — их возвращение случится лишь через несколько десятков лет) с собой в Лондон. И несколько недель Барнет на правах гостя в доме Казобона помогал хозяину разбираться в талмудических и средневековых источниках.
После чего события приобрели отнюдь не радужный оборот. Казобона отвлекали разнообразные обязательства перед королем Яковом, его царственным патроном, и он отправил Барнета обратно в Оксфорд, где священники и преподаватели давно уже рассчитывали, что тот выполнит данное обещание и подвергнется крещению. Перед самой церемонией Барнет уперся и попробовал сбежать, но его задержали и поместили в университетскую тюрьму. Там с ним обращались плохо, его состояние быстро ухудшалось. Именно тогда Казобон написал первое свое письмо оксфордским преподавателям и прочим знакомым клерикам, прося о снисхождении к человеку, которого он нежно называл «наш раввин». Казобон умолял их «не подгонять его хлыстами к неизбежной гибели».
Он не извинял обман Барнета, однако сочувственно объяснял неспособность наставника отринуть верования и традиции своего народа. Поскольку, писал он, Барнет «вырос на текстах, в которых содержатся чернейшие богохульства на Спасителя нашего… тот факт, что он не захотел стать христианином, не является, на мой взгляд, преступлением, караемым законом». Это было вполне в духе религиозной терпимости, которой Казобон придерживался всю жизнь. Терпимость в нем воспитал жизненный опыт — гонения французских католических властей. Свое письмо епископу Оксфорда он завершал личной нотой: «Хотя мне от всей души противно вероломство [Барнета], памятуя о его великой учености, я не могу не испытывать к нему жалости».
Вот так многолетняя погруженность в древнееврейские тексты неуловимо и неизбежно привела его к жалости, состраданию и ощущению сродства. Казобон почти наверняка молился небесам, чтобы его наставника выпустили из тюрьмы, а его воззвания к земным властям в конечном итоге завершились освобождением Барнета и высылкой его с Британских островов. В последующем письме Казобону самый именитый английский гебраист той эпохи Ричард Килби сокрушался:
Нескоро еще подобный ему еврей… достигнет наших берегов. Обратись он в христианство — смог бы помочь многим членам нашего университета… Ибо никто не способен сам понимать знатока древнееврейской речи — здесь потребна помощь еврея.
С этим Казобон бы полностью согласился. Благочестивые гугеноты деревеньки Шамбон предпочли не вливаться в европейское христианское большинство во Вторую мировую войну; так же и Казобон стоял в стороне от властителей Оксфорда, утверждая право евреев быть теми, кто они есть. Но до сего дня — с необходимыми поправками — это «трехмерное видение» и потребность действовать согласно ему по-прежнему встречается редко.
Источник: Jewish Ideas Daily. Аллан Нейдлер — профессор религиоведения и директор программы иудаики Университета Дрю.//
Еще немного о гугенотах:
Гугеноты, евреи и я
