В 1911 году Мартин Бубер объявил, что в еврейском народе жива «пророческая натура». Прошло сто лет — и верят ли в это евреи? В сегодняшнюю эпоху иронических антигероев — «да лана, чувак» — вопрос выглядит совершенно невменяемым. Однако для еврейских художников и мыслителей на рубеже ХХ века то была важная проблема. А для многих — не только религиозных, но и светских — и вопрос веры.

Таким художником был немецко-еврейский живописец Якоб Штейнхардт (1887–1968). Выставка его лучших работ продлится в Музее Израиля до 5 марта. До бегства в Палестину в 1933 году Штейнхардт принадлежал к кругу еврейских художников, которые приравнивали искусство к пророческому таланту налаживать «интимный пылкий контакт с массами» (марксистский вокабуляр отнюдь не случаен). Один из их способов пробудить и трансформировать аудиторию — насыщение работ пафосом момента. Так Штейнхардт поступил в своем портрете Каина после убийства Авеля: работа просто вибрирует от муки первого в истории убийства. У Штейнхардта, как у библейских пророков, этот монументальный пафос подпитывался страхом пред неизбежной катастрофой, что творится в апокалипсических экспрессионистских пейзажах: «потрясется земля, поколеблется небо; солнце и луна помрачатся, и звезды потеряют свой свет», говоря словами пророка Иоиля (2:10).

В нынешней выставке особое место отведено ксилографиям Штейнхардта — их строгий язык особенно уместен в этой пророческой перспективе. В практически гротесковой интерпретации четырех сыновей в ночь Песаха мудрый сын — подобно Платону в Рафаэлевой «Афинской школе» — указует перстом в небо, однако небесная мудрость — для Штейнхардта она есть мудрость политического сионизма — не может тягаться с другим сыном — исчадием ада, который выходит на авансцену в прусской военной форме, с саблей в руке, и, мерзко подмигивая, показывает на глупцов и простаков.

В Музее Израиля Штейнхардт представлен не только как художник. Выставка напоминает к тому же, что едва ли среди первых сионистских мыслителей одного только Штейнхардта увлекала мысль о еврейских пророках: разумеется, они служили ролевыми моделями не только ему. И раввин Авраам Ицхак Кук (1865–1935), один из отцов религиозного сионизма, и Ахад-ха-Ам (1856–1927), первый рупор сионизма культурного — оба поначалу монументально толковали пророчество и его роль в еврейском историческом нарративе.

В своем очерке «Путь обновления» Кук утверждал, что еврейская история колеблется меж двух радикально полярных осей — душевной силы исключительных личностей и диктата религиозных текстов. В золотую эпоху еврейской жизни в древнем Израиле «доминировала могучая личность пророка». Однако люди, идя на поводу у свирепых страстей, легко поддавались соблазнам идолопоклонства, и в результате их разложение повлекло за собой разрушение Первого Храма и изгнание из страны. Стало быть, чтобы не сдаться идолопоклонству, еврейская религиозная жизнь отошла от непосредственных встреч с природой, укоренилась в религиозных текстах, и такая парадигма существовала до нынешних дней. Кук надеялся оживить еврейскую жизнь, реализовав видение пророческой души, и его труды полнятся вдохновенными потоками сознания.

Ахад-ха-Ам тоже считал, что еврейский народ парализован чрезмерной зависимостью от текстов, однако его воззрения в корне отличались от воззрений Кука: он верил в человеческий гений (гений человека, не Бога). Существовали пророки на самом деле или нет, писал он в «Моисее», но в эти идеальные фигуры народ вдохнул «самые чаемые свои надежды». Пророк не способен идти на компромисс ради сиюминутных нужд, он постоянно воюет со «здесь и сейчас» — и грезит о том, что будет в конце дней. Для Ахад-ха-Ама именно эта непрактичность делает пророка первобытной силой, которая приводит в действие поток жизни. Сколь ни опустошающи беды, что обрушились на народ Израиля, «пророческий дух» — саму суть еврейского народа, не меньше — «невозможно раздавить, дух покоряется лишь на время. Он оживает вновь».

Так оживет ли вновь этот «пророческий дух»? В Америке факел немецко-еврейской традиции профетического пафоса во второй половине ХХ века нес Авраам Иешуа Хешель — его труды выходили далеко за рамки еврейского мира. Однако среди позднейших учеников Хешеля традиция эта по большей части свелась к некой жестикуляционной политике — она во имя «пророческой этики» ровненько укладывается в догматы современного либерализма. При всех своих достоинствах она не сотрясет землю и не расколет небеса.

В Израиле кое-кто из учеников Кука воспринял понятие пророчества очень серьезно. В отдельных анклавах национально-религиозного мира по сию пору можно наткнуться на монументальные трактовки фигуры пророка — они немногочисленны, но есть. В среде ультраортодоксов пророки надежно хранятся в музее под названием «Библия»: на пьедесталах, под охраной систем сигнализации — «традиционных комментариев», — как древнегреческие статуи. А в светском мире — и в Израиле, и повсюду, — о дерзких видениях Ахад-ха-Ама преимущественно забыли, и хуже того: от пророков вообще отмахиваются с крайне критических или, что хуже, крайне иронических позиций.

Факт остается фактом: пророки и само понятие пророчества оказались не нужны современному еврейскому миру. И как раз поэтому выставка Штейнхардта — помимо своей эстетической ценности — настолько поразительна и настолько уместна. Стоя перед портретом любимого пророка художника — Ионы, которого переполняет мучительное осознание важности его миссии, мы видим, сколь великим и мощным было некогда это видение. И каким оно может стать снова.

Источник: Jewish Ideas Daily, Арье Теппер//

И виждь, и внемли:
Разрушения
Занудство, битничество и психические отклонения
Невероятно странное
Мечта Якоба