Дорогой мой мистер Рот,

Скажите, что это не так. Известие о том, что вы решили удалиться из «жуткой области» сочинительства художественной литературы, ужасно расстраивает. Не потому, что ваши читатели и критики могли бы и побольше внимания уделить «Немезиде» — или могли бы иначе прочесть ее, — знай они, что это будет последняя ваша книга. (Абсолютно все умудрились проглядеть завершающую фразу вашей биографии на суперобложке, где говорится, что последние тома ваших работ в «Библиотеке Америки» «планируются к выпуску в 2013 году». Во всяком случае, ваш издатель «Хоутн Миффлин Харкорт» подтвердил, что это правда.)

Нет, печаль этой новости в том, что мир книг и знания — особенно та его окраинная территория, что посвящена еврейским книгам и знанию, — из-за этого стала меньше и неинтереснее. «Если я напишу еще одну книгу, — цитируют вас, — она, вероятно, будет неудачна. Кому нужно читать еще одну посредственную книгу?» То, что посредственная книга в исполнении Филипа Рота равна примерно гениальной книге пера кого-нибудь другого, что среди ваших провалов есть книги великолепные, вы, конечно, сказать постесняетесь — и не передумаете, если б даже и сами в это верили. По всем статьям, в 79 лет вас измотала повседневная борьба за поиски нужного слова для, как вы сами выразились в «Противожизни», «тех историй, в которые люди превращают свою жизнь, тех жизней, в которые люди превращают истории».

Очевидно, вы наклеили на свой компьютер листок с надписью «Борьба с писанием окончена». Но борьба ваша никогда не сводилась только к писательству. Человек может писать когда угодно, как сообщил Бозуэллу доктор Джонсон в поездке на Гебриды, если только он упорно к этому стремится. Множество людей упорно писало и без особых к тому оснований. Вы, к тому же, боролись за принятие нравственного обязательства писать хорошо. С самого начала своей творческой жизни вы понимали, что на плечах хорошего писателя — двойное бремя. Он не только обязан следить за тем, что все им сказанное соответствует опыту, как ученый-исследователь. Это будет правильно лишь в одном смысле. Еще он должен излагать это красиво и бескомпромиссно, а ученый не обязан за таким следить, если только у его исследований нет никакого внешнего литературного измерения.

Эта двойная обязанность — как перед истиной, так и перед красотой, за неимением слов получше, — и есть то, что отличает хорошего писателя. И ни одному писателю, как вы, не сопутствовал такой успех — постоянный, долгий и в таком количестве книг — в стремлении все передать правильно. Отказ от приближенности, отрицание пропозициональной и стилистической неточности — вот к чему вы яростно стремились.

В «Американской пасторали» — своем шедевре — вы приходили от этого в отчаяние:

Факт остается фактом: жизнь в любом случае — не про то, чтобы правильно понимать людей. Жить — это понимать их неправильно, снова, снова и снова, а потом, по тщательном размышлении, опять понимать их неправильно. Так мы знаем, что живы: мы неправы. Возможно, лучшее здесь — забыть о своей правоте или неправоте насчет людей и просто ехать дальше. Но если вы так можете — что ж, вам повезло.

Но вы тогда еще и безответственны. Нравственная реальность состоит в том, что никому не удается уклониться от обязанности правильно понимать других людей («этого до ужаса важного дела — других людей», как вы сами это называли), и лишь ленивые писатели, эти пожизненные узники индустрии мастерских писательского творчества, считают, будто им может сойти с рук безнравственность скверного письма.

Для евреев ваш уход — особенно плохая новость. Вы сами так можете и не считать, поскольку ваши отношения с евреями с самого начала были бурны. «Прощай, Коламбус» официальному еврейству принять было непросто, но «Случай Портноя» был еще хуже. Вас поносили с кафедры, обвиняли в еврейском антисемитизме, с вами «не просто спорили», как впоследствии вы сказали в «Фактах», — вас «ненавидели». Нижний предел был достигнут, когда Мэри Сыркин в мае 1973 года написала в «Комментарий», что ваши портреты евреев взяты «прямо из сценария Геббельса и Штрайхера».

Но вы, по своему обыкновению, преданно перегоняли ненависть в литературу. В «Писателе-призраке» молодой автор Натан Цукерман, чей первый рассказ возмутил его отца, получает письмо от судьи Уоптера — еврея «на престижной и авторитетной должности», которого попросили призвать сына мистера Цукермана к порядку. Судья задает Натану десять вопросов:

**1. Живи ты в нацистской Германии — написал бы ты такой рассказ?

2. Считаешь ли ты, что Шейлок Шекспира и Фейгин Диккенса были для антисемитов бесполезны?

3. Практикуешь ли ты иудаизм? Если да, то как? Если нет, что дает тебе право писать о еврейской жизни в национальные журналы?

4. Готов ли ты утверждать, что персонажи твоего рассказа — честный образчик тех типов людей, что составляют обычную современную еврейскую общину?

5. Какова причина включать в рассказ, действие которого происходит на еврейском фоне, описание физической близости между женатым еврейским мужчиной и незамужней христианской женщиной? Почему в рассказе из еврейской жизни должны непременно присутствовать: а) супружеская измена, б) бесконечные семейные дрязги из-за денег…

**
И так далее. Такова представительная выборка агрессивных выпадов, которые вы сами за много лет получали от евреев. Но лишь немногие хулители ваши заметили, насколько всерьез вы принимали эти обвинения. Официальное еврейское отвращение к вашим работам никогда не становилось для вас поводом к сатире и высмеиванию.

«Для меня, — писали вы в автобиографии, — быть евреем — это иметь дело с реальным историческим состоянием, в котором родился, а не с личиной, которую предпочитаешь надеть, прочтя десяток книг». В одном своем романе за другим, при всем том, вы давали своим критикам возможность свободно высказывать их противные мнения. Ваши повествования заполняли говорливые евреи — публичные фигуры, верующие, ученые, сионисты: они защищались, они, как могли, подкрепляли доводы для своей преданности тому или иному, они разносили в пух и прах «американо-еврейского романиста, который отходит от еврейской жизни и присваивает ее реальность в своих литературных целях издали». Иногда — например, в «Писателе-призраке» — противник даже выигрывает спор.

Возможно, вы с этим не согласитесь, но уже полвека вы — самый еврейский из еврейских писателей на свете. Почти во всех ваших романах исследуется это состояние еврейской идентичности — с точки зрения «плохого еврея», «еврея-декадента», это так, но, тем не менее, все равно еврея, готового искренне выслушать доводы в пользу иного образа еврейской жизни. Нигде больше современному еврею не встретить весь спектр разновидностей евреев, представленный наилучшим языком и на таком интеллектуальном уровне. Любой еврей, которого смущает вопрос, как ему или ей быть евреем, — а это значит, любой живой еврей, — на страницах вашей прозы отыщет полный протокол дебатов. И то, что вы не даете окончательного ответа, но позволяете каждому отвечающему еврею красноречиво высказаться, — высшая похвала вашему писательскому величию. Именно поэтому столь многим из нас будет не хватать тех романов, что вы еще могли бы написать.

Огромной вам удачи.
Искренне ваш,
Почитатель

Источник: Jewish Ideas Daily. Д. Дж. Майерс — литературный критик и историк Мелтоновского центра иудаики в Университете штата Огайо. Автор книги «Слоны учат». Его эссе и рецензии печатались в журнале «Комментарий», в «Книжном обозрении “Нью-Йорк Таймс”», журнале «Философия и литература» и других изданиях.