Французская писательница Ирен Немировски пережила одну мировую войну и погибла от рук Гитлера во второй. Она родилась в начале прошлого века в Киеве в зажиточной еврейской семье, а накануне совершеннолетия вместе с родителями бежала из революционной России через Финляндию в Париж. Здесь у нее сложилась вполне успешная литературная карьера — она написала более 15 книг, вращалась в литературных кругах, вышла замуж и родила двоих детей. Образец современной ассимилированной еврейки.
Если судить по книге «Все блага мирские» (Les Biens de ce monde, 1947) — одному из ее последних романов, который не так давно опубликован в США, — Немировски была прекрасным, даже первоклассным писателем. Книга великолепна: это история любви, охватывающая не одно десятилетие: начинается действие незадолго до Первой мировой войны, а завершается вскоре после воображаемого окончания Второй. Тонкие наблюдения писательницы за главными героями — буржуазным семейством Ардело — иногда ядовиты, но исполнены восхищения перед отдельными членами семьи и их гордым и упрямым достоинством.
Аньес Флоран и Пьер Ардело — друзья детства. Они живут во французском городке Сант-Эльм, вместе растут и со временем влюбляются друг в друга. Родители Пьера хотели женить его на девушке из семьи побогаче, но с неохотой все же разрешают их брак с Аньес. Затем начинается война, Пьера призывают. Мы следуем за разлученной парой, их родителями, их новорожденным сыном — эпизоды написаны необычайно хорошо: семейство бежит из Сент-Эльма в Париж под немецким огнем, Пьер воюет, время от времени приезжает с фронта на побывку...
Пока разыгрываются исторические события, Немировски не спускает глаз с отношений Пьера и Аньес. Они всегда на переднем плане, они становятся богаче и глубже даже в сценах, где сама пара не участвует. Их отношения продолжаются во время войны и восстанавливаются в изменившемся обществе, а герои не подозревают, что вся история слишком скоро повторится заново.
Роман детально показывает нам, как раньше жили, как умирали, что при этом обреталось и терялось. Сначала мы видим, как буржуазные семейные обычаи поддерживают героев в обрушивающемся мире: когда мать Пьера думает, что дальше ей бежать уже некуда, страх расплакаться на людях почти физически подхватывает ее и толкает вперед. Но затем становится ясно, что война истощает эти качества. Семья до того счастлива, что выжила, что общественно приемлемое поведение уже кажется неважным.
Немировски обращает самое пристальное внимание на общественные и личные аспекты войны. Все это ей было известно из первых рук: роман «Все блага мирские» был написан в начале 1940-х, когда писательница незаметно жила в небольшом городке, очень похожем на Сент-Эльм. Однако она осталась странным образом равнодушна к политическим и нравственным сторонам войны. Еще страннее то, что в романе начисто отсутствуют евреи. Книга была написана в разгар Второй мировой войны. Немировски пряталась в деревне именно потому, что была еврейкой. Однако, что парадоксально, евреи, еврейство и иудаизм в книге не упоминаются вообще. С чего бы так?
И вот мы подошли к главной проблеме Ирен Немировски. Она была антисемиткой. У нас нет свидетельств того, что она была фашисткой. Однако исследовательница Рут Фрэнклин в своем глубоком очерке об этом авторе, опубликованном в 2008 году в «New Republic», утверждает, что Немировски торговала «самыми омерзительными антисемитскими стереотипами». В ее раннем романе «Давид Гольдер» (David Golder, 1929), прославившем 26-летнюю писательницу на всю Францию, выведен образ нефтяного магната-еврея с «огромным» крючковатым носом и алчной супругой. Впоследствии, чтобы уберечь себя и родных от антиеврейских преследований, писательница обратилась в католицизм. После ареста Немировски ее муж писал немецким властям, что она, будучи по национальности еврейкой, испытывает крайне мало симпатии к собственному народу, как наглядно показывают ее книги. Она сотрудничала в фашистских журналах; «Все блага мирские» впервые печатались с продолжением в крайне правой газете «Gringoire».
Ее антисемитизм был очень современен: она была против евреев уже тем, что была подчеркнуто не-еврейкой. В ее идеальном мире евреев отнюдь не преследовали и не уничтожали. В ее идеальном мире евреев просто не придумали, а древняя грязная проблема иудаизма вообще не возникала.
Или же, быть может, то, что мы видим в ее позднейших работах, — единственная реакция на преследование евреев, которую ей позволяли ее политические взгляды: не писать о евреях вообще.
Так как же нам относиться к Ирен Немировски? Не обращать внимания на ее предубеждения, делая скидку на ее гениальность? Или отмахнуться от таланта из-за ее предвзятости? Как в этом нравственном уравнении учитывать факты холокоста и того уникального зла, что он принес в наши мир? Предположения — если не ответы — можно отыскать у младшей дочери Ирен Немировски Элизабет Жилль (1937–1996), чья первая книга, написанная еще в начале 1990-х, только что впервые вышла на английском.
«Сторожевая вышка» (Le Mirador, 1992) — уникальная смесь факта, вымысла и автобиографии. Это автобиография не самой Жилль, но ее матери — а вернее сказать, той, кого Жилль называет «приснившимися воспоминаниями» о матери. Воспоминания эти «снятся», поскольку самой Жилль было всего пять лет, когда французская полиция арестовала и отправила в Освенцим ее мать. По собственным признаниям дочери Немировски, помнит она до крайности мало. Мемуары же начинаются с детства писательницы в Киеве и продолжаются до ее ареста. Они основаны на беседах, которые Ирен вела со старшей сестрой Жилль, на книгах и письмах Немировски и работах других писателей. Такой проблематичной и такой интересной делает «Сторожевую вышку» именно это отсутствие совместного опыта и знания из первых рук.
Жилль нужно было бы взять страницу из Немировски, которая писала, что «исторических и революционных фактов» повествования «следует касаться лишь чуть-чуть, а вот повседневная жизнь, жизнь чувств и особенно комедия, которую они представляют, должны описываться в подробностях». Напротив, рассказчица, говоря от первого лица в «Сторожевой вышке» слишком уж часто впадает в назидательность, свойственную уроку истории, проводимому от третьего лица, и предлагает нам вот такие фразы: «В президентство Поля Дешанеля палата “Синего горизонта” и администрация Мильерана были заинтересованы лишь в получении репараций от Германии, которая все больше им противилась».
Загвоздка здесь была бы только стилистической, если бы не вызывала к жизни следующую проблему: книга эта читается как акт чревовещания. Упоминаются знаменитые имена и события. Фразы, должные что-то собой предзнаменовать, выглядят натужными попытками описать исторический контекст. В книге явно сводятся счеты — но чьи и с кем? Губы Ирен Немировски движутся, но слишком часто при этом говорит сама Жилль.
В результате «Сторожевую вышку» лучше всего читать не для того, чтобы понять что-то об Ирен Немировски или ее времени, но чтобы узнать об Элизабет Жилль и ее реакции на двойное наследие своей матушки: величия и предубежденности. Иными словами, «Сторожевая вышка» — не биография, но суждение, далеко не законченный рассказ дочери о матери.
К чести Жилль нужно сказать, что она не отрекалась от антисемитизма матери, хотя ей больно говорить об этом и она явно не понимает его причин. Немировски у Жилль оглядывается из судьбоносного 1942 года и признает оголтелый антисемитизм «Давида Гольдера». Что ж, тут пока все верно: реальная Немировски впоследствии тоже несколько сожалела о перехлестах в этой книге. Однако Жилль-как-Немировски заходит дальше: перво-наперво извиняется за то, что написала этот роман, и задается вопросом, «не укрепила ли она им доводы антисемитов?». Из нашего далека до крайности легко воображать, что она, конечно, извинилась бы и в реальности. Как тут не извиниться? Однако реальная Немировски ничего подобного не делала, насколько мы знаем, и ее политическая незаинтересованность (а то и слепота) предполагает, что писательница могла бы попросту и не понимать последствий своих действий в начале карьеры.
В своем сборнике эссе «Культурная амнезия» Клайв Джеймс утверждает, что низвержение Европы в безумие стало огромным испытанием для интеллектуала ХХ века. Борец Сопротивления Камю этот экзамен выдержал и достоин нашего почитания. Сартр, во время войны струсивший, а после войны похвалявшийся своим неприятием нацизма, провалился и заслуживает нашего порицания. Но если выживший Сартр не сдал экзамен, что нам думать об Ирен Немировски, которая погибла? Смерть ее не может быть ценой, уплаченной за грехи; да и отпущением этих грехов быть она не может. В конечном итоге, ее антисемитизм и ее смерть — раздельны и должны таковыми оставаться. Но может ли гибель в Освенциме освободить ее от экзамена? И если может — должна ли?
Источник: Jewish Ideas Daily. Дан Каган-Канс — координатор программ фонда Тиква, живет в Нью-Йорке.
