Что делает литературное произведение «еврейским»? Некогда по этому поводу велись ожесточенные споры, однако с годами доводы звучат все глупее. Недавно дошли до призывов включить в еврейский литературный пантеон афроамериканского писателя Уолтера Мозли: герои его детективов — черные, зато мать у автора еврейка.
Подобная двусмысленность не смутит тех, кому посчастливилось читать монреальского поэта, публициста и критика Абрахама Мозеса Кляйна (1909–1972). Среди его незаслуженно забытых работ — огромный корпус поэтических произведений, загадочный сионистский роман «Второй свиток» (1951), под тысячу политических передовиц, литературных очерков и книжных рецензий. Кроме того, он первым перевел на английский немало выдающихся современных поэтов, писавших на идише и иврите. Еврейская литературная эрудиция наполняет все его труды.
Для Кляйна любовь к народу — самая естественная и самая инстинктивная. В этой любви он творил уникальный евреизированный английский язык. Помимо сотен гебраизмов и идишизмов, которые усеивают его тексты, он часто менял местами существительное и прилагательное, что больше свойственно ивриту, нежели английской грамматике. За подобный стиль над ним насмехались коллеги, англо-канадские поэты-модернисты, считавшие подобный язык архаичным и чужим. А вот американский критик и романист Людвиг Льюисон в 1940 году сказал так:
Лишь поэт, у которого что-то есть за душой, способен создать и собственный стиль… Абрахам Кляйн, самый еврейский поэт из всех, кто когда-либо писал по-английски, — единственный еврей, внесший новую стилистическую ноту в англоязычную поэзию.
Тридцать шестой, заключительный псалом великолепного цикла Кляйна «Псалтирь Аврама Хактани», написанного в жуткие годы Холокоста, говорит о глубокой привязанности поэта к наследию предков:
Псалом касаемо генеалогии
Не Один я рожден, но во всем Бытии,
И отцам, породившим мя, кости мои —
Дом родной. Кровяными тельцами отцы
В моих венах живут, в уши мне шепчут «цыц».
Свитком Торы мне череп они оплели,
И задвижки души поистерлись: вдали
Хлопнет дверь — то они взад-вперед ходят сами.
И глядят поколенья моими глазами.
Это не означает, будто Кляйн вовсе не пускал стрелы в собратьев-евреев — интеллектуалов-космополитов и клериков равно. О пренебрежении, явленном первыми к его ядовито-сатирической «Гитлериаде» (1944), он писал своему нью-йоркскому редактору Джеймсу Локлину:
Эти властители общественного вкуса… помалкивали насчет «Гитлериады» не потому, что написал ее еврей, а потому, что ее написал еврей не их круга. Еврей, который это признаёт! Еврей… который в дерзости своей благодарит за то, что разделяет участь гонимых, за то, что наследие его — талмудическое, пророческое, библейское. Да, я — еврей, и мир об этом знает… Стало быть, с другими культурами я встречаюсь как равный, а не как чужак. Я путешествую по собственному паспорту.
Что же до некоторых еврейских духовных лиц, неприязнь Кляйна к лицемерию раввинов часто выливалась в сатиру:
Рав Сыч
Праведная птица
На дубу сидит
В душу из-под штремиля
Сумрачно глядит.
Ребе Всего Леса
Сыч тайком
Под луною грезит
О мирском…
Инстинктивная нежность Кляйна к народу предков распространялась и на землю, ставшую родной для его родителей, — Квебек. В «Кресле-качалке» (1948) — своем последнем и самом знаменитом поэтическом сборнике, единственном, где нет явных еврейских тем — Кляйн «путешествует по собственному паспорту» и встречается с соседями по Квебеку, воспринимая их религию и культуру как свои родные, что в англо-канадской литературе беспрецедентно. Благоговея перед увечными паломниками, французскими католиками, что взбирались к огромной базилике на вершине горы Монрояль, он писал:
А я, кто в своей вере верил так же,
Теперь стократ увечней, чем они.
Эта утрата веры касалась всех ортодоксальных доктрин. Она лежит в основе всех острых полемик, которые он вел в годы Второй мировой войны. В июне 1941-го Кляйн, некогда пылкий социалист, написал ядовитую передовицу, где критиковал Джорджа Бернарда Шоу за то, что британский драматург защищал Сталина:
Те, кого любят боги, умирают молодыми. Мистер Шоу, сам заявлявший, что любой человек старше сорока — негодяй, поистине заслужил божественную неприязнь. Теперь она выражается действием: ибо тех, кого боги хотят уничтожить, они сперва сводят с ума.
Эти строки выглядят особенно пророческими в свете последних десятилетий жизни Кляйна. В 1954 году его госпитализировали с таинственным эмоциональным срывом после неудавшейся попытки самоубийства. После этого он замолчал — и в таком состоянии протянул до своей смерти в 1972 году. Лучшие поэты Монреаля оплакивали его кончину и чтили память, среди них — Ирвинг Лейтон и Леонард Коэн. Элегическая баллада Коэна «Наставнику» посвящена Кляйну:
Раз и навсегда повержен в молчание.
Долгая боль на исходе, песнею не подтвердишь.
Кто мог бы встать с тобой рядом так близко от Рая…
Дозволь мне крикнуть «На помощь!» подле тебя, Наставник.
Я вступил под темную эту крышу
Бесстрашно, как увенчанный лаврами сын
Входит в отцовский дом.
Никогда не появится официального стандарта, которым можно будет поверять еврейскость произведений искусства и литературы. Однако читатели А.М. Кляйна знают: этот художник слова в своем роде недосягаем.
Источник: Jewish Ideas Daily, Аллан Нейдлер//
И другая канадская литература:
Леонард Коэн
Маргарет Этвуд
Мордехай Рихлер
