В американской литературе, как однажды сострил критик Лесли Фидлер, не бывает свершения удачнее, чем неудача. Однако у американских еврейских писателей верно скорее обратное: для их персонажей ничто не оборачивается неудачей горше, нежели успех. И яснее всего это видно на примере «Взлета Давида Левинского» (1917) — первого классического романа в американской еврейской художественной литературе.

Написал роман Аврам Каган, с 1903-го по 1946 год — редактор ежедневной газеты на идише «Форвертс». Во «Взлете Давида Левинского» использована классическая формула «из грязи в князи», примененная Хорейшо Элджером в его страшно популярных книжках для мальчиков. Однако тут она используется с подвывертом. Давид Левинский приезжает в Америку иммигрантом без гроша в кармане и взлетает к успеху — становится одежным фабрикантом «стоимостью больше двух миллионов долларов». А на самой вершине вдруг осознает, что жизнь его пуста и незначительна. Ему не удается завершить образование, жениться, обзавестись домом на новой родине. Успех в швейной промышленности сопутствует ему лишь потому, что он успешно «прикидывается» более преуспевающими; внутри, в укромных уголках души он осознает себя жуликом и фальшивкой.

Как же такое могло произойти? Роман начинается в российской «черте оседлости», и на первых страницах царят нищета, насилие и тяга к знаниям — атмосфера, свойственная тамошней еврейской жизни. Все это так или иначе описано в романе Эзры Брудно «Беглец», вышедшем раньше, однако Каган работает с материалом живее и точнее. Первые критики романа даже отмечали, что русские главы его — едва ли не лучшие в книге.

Мать Давида погибает от рук антисемитов, и мальчик остается на попечении у благотворителей. Он отличается при изучении Талмуда — возможно, Каган первым из писателей предположил, что талмудические исследования объясняют, почему «наш народ дает такой высокий процент умственной силы», — и богатый покровитель вознаграждает его бесплатным жильем и пропитанием. Давид оперативно влюбляется в хозяйскую дочь, которой от него нужно что-то посущественнее Талмуда. Она раздобывает денег, чтобы отправить его в Америку, где, как она надеется, Давид станет образованным человеком.

Оказавшись в американской «золотой земле», Давид устраивается на работу в швейную мастерскую, чтобы заработать на колледж, но жизнь его меняется бесповоротно. Как он впоследствии скажет, его «сбивает с пути» — он проливает бутылку молока на груду шелковых костюмов. Босс оскорбляет его, и Давид замысливает месть — переманивает модельера компании, к чьим «американизированным копиям французских моделей особо благосклонен закупщик одного крупного универсального магазина», и открывает собственное одежное предприятие.

Чтобы обхитрить конкурентов, Давид предоставляет своим мастеровитым портным выходной не в воскресенье, а в субботу. В благодарность за это евреи, соблюдающие шабат, согласны работать за меньшие деньги. Такой «дешевый труд» — «главное оправдание моего бытия» как одежного фабриканта, откровенно признается сам Давид, — дает ему «преимущество над князьями этой промышленности». Когда Союз швейников устраивает забастовку, Давид делает вид, что присоединяется ко всеобщему локауту, а сам втайне разрешает своим работникам трудиться и дальше, выполняя заказы, от которых отказались другие фабриканты. «Для промышленности это стало большим бедствием, — размышляет он, — а для меня, похоже, — источником невероятного благосостояния».

Таков был взлет вымышленного Давида Левинского. Герой достиг его обманом конкурентов и эксплуатацией чужого труда. Неудивительно, что историю своей жизни он подытоживает заявлением: несмотря на «восторг моего нынешнего могущества» по сравнению с «днями нужды и отчаянья», к его «ощущению победы примешивается тягость пустоты и незначительности», а также «нехватка живого, глубокого интереса».

«Взлет Давида Левинского», написанный и опубликованный по-английски, называли первым идишским романом в Америке. Быть может, уместнее было бы назвать его первым русским романом: к описанию американской еврейской жизни Каган применяет реалистическую традицию Тургенева и Толстого. Хотя книга выглядит как автобиография главного героя, лучше всего Кагану удаются те эпизоды, когда он оттесняет рассказчика плечом и становится смышленым уличным наблюдателем бытования еврейских иммигрантов — когда рассказывает о тех странных обычаях, которые заводятся у евреев в Нью-Йорке на рубеже веков.

К примеру, он записывает «грубый язык» уличного торговца-еврея: тот «пуляет залпами непристойностей в уходящую тетку, которая лишь приценилась к тому, что у него на тележке, а покупать ничего не стала». Он описывает комические мучения в вечерней школе говорящих только на идише: они отчаянно коверкают английский в безнадежных попытках добиться «настоящего произношения янки». Еврейские нувориши, выставляющие напоказ собственную щедрость в синагоге перед бывшими российскими соседями; несчастные еврейские домохозяйки, мечтающие о романтической любви и искореженные угрызениями совести; зажиточные еврейские отдыхающие в Кэтскиллах, которые вскакивают на ноги при первых звуках американского гимна, «вознося благодарности флагу, под которым они кушали свой плотный ужин, разодевшись в дорогую одежду»; идишские писатели «двух враждующих школ», которые, надрывая глотки, ссорятся в богемном кафе. Такими вот портретами Каган пишет свой неизменно чарующий свидетельский репортаж о месте и времени, которых больше нет.

В конце, тем не менее, книгу подстегивает не сколько приметливый реализм или острое воображение романиста, сколько идея-фикс, и книгу это обедняет. Хотя сам Каган был предпринимателем и добился для своей газеты тиража в 275 тысяч, успеха в бизнесе он не понимал и не ценил. Начать предприятие и заставить его процветать — тут нужны не только тяжелый труд и удача, но и мужество, и подлинный талант, «способности, — как говорил экономист Йозеф Шумпетер, — присущие лишь небольшой доле народонаселения». Именно они совершенно чужды философии Кагана. Он никак не может поверить, что для такого предпринимателя, как Давид Левинский, швейная промышленность сама по себе могла бы представлять «живой, глубокий интерес». Для Кагана любое капиталистическое предприятие — эксплуатация по умолчанию, средство узаконенного грабежа. Успех в этой области равен неудаче — внутренней, если не внешней.

«Взлет Давида Левинского» был не первым романом американского еврея, выражавшим радикальные идеи. Эта честь выпала на долю Элиаса Тобенкина, чья книга «Приехал Витте» вышла в свет годом ранее. Но, как писала критик Рут Вайс, роман Кагана послужил моделью для последующих произведений американской еврейской литературы, «где эмоциональная стерильность героя — предсказуемая цена его финансовой сытости». Левинскому суждено было стать знакомым типажом — преуспевающим евреем, которому неловко, если не стыдно за свою «сытость».

Эта неудача отнюдь не вызывает симпатий автора. Он симпатизирует шумным улицам, кишащим евреями, которых Левинский оставил в прошлом: многие наверняка утешаются фантазиями о социалистической революции и свержении богатеев. Эти же картины искупают книгу и в глазах читателя. Быть может, лучше любой другой книги «Взлет Давида Левинского» показывает нам еврейский мир, где хотя бы на странице, если не в реальной жизни неудачники живее и успешнее победителей.

Источник: Jewish Ideas Daily, Д.Дж. Майерс — историк литературы и критик, преподаватель Сельскохозяйственного и политехнического университета Техаса, автор блога «Общее место».//

И другие писатели, вернувшиеся с холода:
Возвращение Эммы Вольф
Возвращение Эзры Брудно
А.М. Кляйн
Герман Воук
Майкл Голд

Упомянутые книги

Взлет Давида Левинского