Кажется, книга Александра Кабакова и Евгения Попова «Аксенов» тот редкий случай, когда хватило бы и одного. Для шеф-редактора издательства «Астрель» Елены Шубиной, похваставшейся в интервью журналу «Афиша», что это ее собственная идея — поставить в глупое положение двух известных и заслуженных литераторов. Трудно себе представить что-либо более нелепое, чем говорящий прозаик, все искусство которого и прелесть в молчании. В умении благодаря долгому и тщательному подбору слов выглядеть гораздо лучше — умнее, тоньше и прекрасней, — чем сделала природа. И вдруг раскрыться, как боксер-любитель из местного фабзауча.
Понятно, что в пылу беседы, когда тебя перебивают, и мысли разбегаются, и чувства переполняют, даже стилист, всем доказавший свое право на это звание, может ронять сакраментальное «быть патриотом своей настоящей родины», но это же не повод с радостью предъявлять публике самими условиями эксперимента поставленного в нелепое и неестественное положение профессионала. «Он и Цветаевой нравился», — заявляет о герое книги Евгений Попов, и закрадывается совсем уже нехорошее подозрение, что и вычитывать это жанровое недоразумение объемом в добрых два десятка авторских листов против воли мобилизованным собеседникам не очень-то хотелось.
Впрочем, кажется, мешало двум хорошим литераторам не только естественное стеснение поющих балерунов, подсознательное ощущение любительского статуса чужой затеи. Я думаю, оба в глубине своих достаточно тонко, по-писательски устроенных душ остро ощущали иную патологию и нарушаемое табу. Куда более важное и существенное, чем временная профнепригодность. Не нужно было вообще браться. Не следовало этого делать в принципе. Называть Василия Павловича Аксенова Васей. При всех.
Вспоминая о своей юношеской навязчивости, Александр Кабаков рассказывает среди прочих трогательную историю, как на заре семидесятых прочел Василию Павловичу свою юношескую повесть о трагедии недавней смерти под названием «Родные и близкие»: «Вася внимательнейшим образом все выслушал и сказал: никогда по свежему следу не пишите».
Можно добавить: и уж тем более не говорите, не распространяйтесь. Понятно, что верное следование этому наказу старшего товарища почти автоматически лишало двух его уже немолодых учеников и товарищей возможности сесть за воспоминания. Но это бы и стало памятником — достойное молчание. Увы. Сохранив верность своему кумиру, но не выполнив его самый простой ремесленный совет, друзья-писатели поставили себя в еще более неудобное и заведомо проигрышное положение, нежели то, которое пригрезилось редактору, затеявшему весь этот литературный капустник с интерлюдиями. Простая и понятная порядочность, лишая права на истинную откровенность и холодную объективность оценок, неизбежным образом превратила разговор двух близких Аксенову людей в непритязательное состязание по интеллигентскому кокетству.
Е.П.: …я сегодня чувствую себя скованным, потому что боюсь чего-нибудь сболтнуть…
А.К.: Я себя чувствую точно так же и по той же причине, но я-то говорю.
Да, говорю, говорю, говорю, все равно не останавливаюсь. Что же тогда остается, если ничего нельзя, не позволяют совесть и честь как-то раскрыть его, что-то добавить к общеизвестному и без того портрету очень замкнутого, скрытного, расчетливого и упрямого трудоголика Василия Павловича Аксенова? Остается любимая забава людей с образованием и понятием — фотографироваться на фоне Пушкина. Беллы, Андрея Андреевича, Анатолия Тихоновича. Дюка Эллингтона и Оскара Питерсона. Ну или Феликса Феодосьевича на худой конец.
Е.П.: Здесь я опять вспоминаю свой разговор с Бродским, в Лондоне, в девяносто втором году…
Е.П.: Был Юрий Нагибин, у которого была фраза, я ее сам слышал и часто вспоминаю…
Е.П.: Мне это рассказывал Юз Алешковский…
Десятки и сотни упоминаемых фамилий составляют специальный реестрик, резюмирующий основной текст беседы. Не ставший нужным и полезным постраничным индексом, что требовало, наверное, каких-то иных редакторских усилий и затрат, сверх внезапного начального озарения, этот медальный список мучительно напоминает кожедубовский ряд звездочек на фюзеляже аса. И этого свалил, и этого взял слета. Право, что-то не то с этой птичкой, все вылетающей и вылетающей с назойливостью часовой кукушки.
Ну а что то? Все-таки два писателя далеко не самого последнего ряда, к тому же, несомненно, близко знавшие и хорошо чувствовавшие коллегу, писателя Василия Аксенова, пусть и на поле враждебном и чужом общему искусству, пусть связанные во всем, что могло хоть как-то расцветить или же омрачить светлую память о человеке, неужели же не смогли, не сумели открыть и подарить нам, людям со стороны, какие-то неведомые до того грани, прелести и тайны творчества Василия Павловича? Того главного, что составляло и всегда будет составлять суть и смысл явления. Нечто первостепенное на фоне второстепенного, если не третьестепенного знания о том, какого цвета был замшевый пиджак у мастера или какую дистанцию трусцой и в каком темпе он ежедневно пробегал.
К сожалению, этого чуда преодоления, вышибания клина клином, возможно, оправдавшего бы раз и навсегда все странности балета оперных теноров, нет в стенограмме. Евгений Попов вместо анализа и синтеза как заклинание повторяет лишь изумительную фразу, будто бы явившуюся из романа с названием «Pasternak», что «вся современная русская проза вышла из аксеновской джинсухи…». До встречи с этим если не раблезианским, то подкладочным откровением я лишь один раз в практике своего чтения встречал подобную же шароварно-брючную образность. У Л.-Ф. Селина в памфлете «À l’agité du bocal». Там речь шла о генезисе Жан-Поль Сартра, и вектор не казался комплиментарным. Впрочем, Бог знает, возможно, любое, пусть и такое, сопоставление с каким-никаким нобелиатом кому-то может быть приятно.
Размышляет и строит предположения Александр Кабаков и делает это точно, интеллигентно, но, увы, ничем принципиально не обогащая репертуар давно уже тертого и перетертого насчет прозы Василия Павловича. Во всяком случае, словосочетание «худосочный романтизм шестидесятых» было в ходу еще при Брежневе. Рассуждения же о великом подарке отечественной словесности в виде рожденного писателем Аксеновым образа «русского плейбоя» не помогают понять, почему, собственно, глянцевые, дутые мамалии оказались для позднего мастера важнее реального, как березовые ситцы, пальтомоченкинстроя, а если и проясняют, то нечто совсем иное. Лишнее тут и здесь. Почему оказался подмочен и подпорчен джингринеприкасаемовскими мотивами во всех смыслах лучший текст самого Александра Кабакова, роман «Все поправимо».
В общем, грустно, очень грустно, когда главным текстом очень большого и значительного писателя единогласно назначается «Остров Крым» — наивная поделка в духе американских литературных ловкачей Апдайка или Доктороу, и я могу, могу, могу, а вовсе не подлинный и страшный, весь из настоящей трагедии и человеческого горя, рассказ «Иван», с его мучительным и таким русским не могу, ничего не могу, простите меня все. Простите. Русское отчаяние, соединяющееся у ВП не вдруг и не случайно, а самым естественным и натуральным образом со стоицизмом, еврейским, миндальноглазым и пергаментным восприятием безнадежности.
«Как теперь жить?» — спрашивает моя несчастная жена, Ванина Маечка.
«Теперь нужно жить грустно», — бормочу я. Что я могу еще сказать?
М-да, как-то слабовато на фоне страшного и неподдельного, печального и неразгаданного, того что наверняка составляло духовный мир и драму большого и чудесного писателя, выглядят кухонно-банные попытки присобачить ему на спину то ли запчасти ангелочка, то ли пропеллер Карлсона. Трехлопастный.
Е.П.: И, конечно же, два мощные крыла возносили — еврейское и русское.
А.К.: …Три составляющих все-таки в Васином происхождении.
Е.П.: Ну, два крыла я еще могу себе представить, а вот третье…
Невесело. Но что же в итоге? Просто панегирик. Непомерный и необязательный застольный тост длиной в пять сотен страниц, мне лично более всего напоминающий кавказский церемониал торговца фруктами у метро «Ждановская» в год, когда добрый Горбачев разрешил торговать всем и везде. Ласково проходясь рукой-крылом от края к краю рассеченной дыни, он самым задушевным тоном возвещал:
— Тут шоколад, а тут мармелад.
Думаю, два близких Василию Павловичу человека, два хороших писателя, Александр Кабаков и Евгений Попов, имели право на цветистый и извилистый горский оммаж учителю. Почему нет? И, наверное, зря я предлагал издать конечный продукт в одном экземпляре. Для автора проекта Елены Шубиной. Думаю, даже теперь уверен, нужны еще два. По штуке и для тех, кто произнес прекрасный тост. Но больше уж точно не надо. Вокруг Василия Павловича Аксенова и без того слишком много лишнего.
Читайте также: Михаил Эдельштейн о книге «Аксенов»
