Почти одновременно вышли две книги о Василии Аксенове. Одна — Дмитрия Петрова в серии «ЖЗЛ» (М.: Молодая Гвардия, 2012) — так плоха, что обсуждать ее всерьез нет никакой возможности. Зато о второй, написанной, вернее, надиктованной Александром Кабаковым и Евгением Поповым (Александр Кабаков, Евгений Попов. Аксенов. М.: Астрель, 2012), стоит поговорить подробнее. Большой удачей она мне тоже не кажется, но интересно попробовать докопаться до причин, по которым не сработал, казалось бы, беспроигрышный замысел — два неглупых человека и не последних прозаика вспоминают ушедшего друга и учителя, большого мастера и яркого человека.
Как ни странно, именно верного интонационного решения Кабаков с Поповым так и не нашли. Странно не только потому, что оба прозаики со стажем, — они еще и вполне публичные персоны, диктофона стесняться никоим образом не должны, Кабаков интервью хорошо дает и вообще журналист профессиональный. При всем том их книга — это такая как бы болтовня, где каждый из собеседников усиливается придать своему голосу максимум раскованности, а все равно получается что-то не то. Такое впечатление, что перед нами не расшифровка непринужденной беседы, а стилизация под нее — с неизбежными для устной речи невыправленными ошибками памяти, самоповторами, отступлениями, длиннотами и кокетливыми одергиваниями друг друга («Давай все-таки от родословной Евтушенко вернемся к нашей основной теме»; «Опять мы принялись болтать»; «Давно надо было покончить с этим эпизодом»; «Слушай, давай к теме вернемся»). То есть я нисколько не сомневаюсь, что все было именно так, как рассказывают участники проекта: Кабаков приезжал на дачу к Попову или наоборот, они садились, разговаривали, потом все это расшифровывалось, чистилось, редактировалось. Но откуда же ощущение неестественности этого диалога? Откуда все эти несмешные шутки, неловкие метафоры («А.К.: …судьба, судьба его тащила, писательская судьба. Е.П.: И, конечно же, два мощные крыла возносили — еврейское и русское»)?
Мне кажется, объяснений тому несколько. Точнее, одно, но комплексное, многосоставное. Авторы «Васю» любят. Сохраняют по отношению к нему тот пиетет, который ощущали при его жизни. Чувство дистанции, если угодно. И потому боятся сболтнуть лишнее. Подбадривают друг друга: мол, не робей, друг —
Е.П. Я сейчас скажу страшную вещь, которую должен сказать…
А.К. А мы давай не бояться говорить страшные вещи…
— иногда пытаются доказать самим себе, что они что-то такое лишнее уже сболтнули:
А.К. Ох, на нас наедут!
Е.П. Да, наедут…
— но в конечном счете так ничего минимально крамольного и не произносят. Что по-человечески, конечно, характеризует участников диалога с лучшей стороны, но на книге сказывается, в общем-то, плачевно. Особенно когда собеседники зачем-то начинают читателю подмигивать и всячески намекать — «А мы такое знаем, такооое… но тебе не скажем, потому что мы Васины друзья»:
А.К. Ты что-то тяжело задумался? О чем?
Е.П. О том, что я сегодня чувствую себя скованным, потому что боюсь чего-нибудь сболтнуть и тем самым выдать какую-нибудь упомянутую «прекрасную тайну товарища».
А.К. Я себя чувствую точно так же и по той же причине, но я-то говорю. Однако ведь мы с тобой, еще раз напоминаю, не донжуанский Васин список обсуждаем, хотя в нем имеются звучные и неожиданные женские имена.
Но если донжуанский список только что ушедшего друга действительно обсуждать не след, то подменять разговор о творчестве плодовитого и очень неровного писателя цепочкой восторженных восклицаний как-то совсем уж бессмысленно. Между тем соавторы несколько страниц набираются духу, дабы вымолвить, что пьесы Василий Палыча… того… в смысле, не того… не бессмертные шедевры… И в испуге от собственной дерзости еще несколько страниц объясняются в любви ко всем подряд прочим сочинениям Аксенова, даже откровенно неудачным. Попутно рассказывая, как поссорились с таким-то и таким-то, посмевшими заметить, что поздний Аксенов — не то что ранний. В эти истории легко верится, если вспомнить, как пару лет назад Попов в своем «ЖЖ» устраивал публичную проработку прозаику Сергею Солоуху, объясняя ему, как именно и за что следует любить Аксенова. Хотя понятно, что вопрос, как автору «Победы» и «Затоваренной бочкотары» могло прийти в голову сочинять «Московскую сагу» или «Кесарево свечение», применительно к Аксенову является ключевым и неготовность обсуждать его всерьез более или менее обессмысливает любой разговор. Мне, кстати, кажется небесспорным тезис Кабакова об Аксенове как «прежде всего романисте». Может быть, дело как раз в том, что он был по складу дара новеллистом, постоянно пытавшимся соорудить нечто как можно более эпичное. Но это рабочая гипотеза, не более.
Конечно, в книге Кабакова-Попова множество любопытных штрихов, забавных сценок и мо. Вот Семен Липкин после скандала с альманахом «Метрополь» наставляет молодого Попова, как следует относиться к союзписательскому руководству: «Женя, вы их зря антропологизируете». А вот мэр Самары Олег Сысуев, когда Аксенов приезжал в город на какой-то фестиваль, «для Васи, которого обожал безгранично, даже баскетбольный щит на набережной велел соорудить, и Вася там по утрам мячик бросал. Кстати, я недавно узнал, что Сысуев тогда там потихоньку выставил ментовской пост, чтобы Аксенова, не дай Б-г, кто не обидел». А «Апельсины из Марокко» в девичестве назывались «Апельсины из Яффо», но упоминать израильский город в советской печати в нейтральном контексте было нельзя, пришлось заменить. Однако такие штрихи тонут, забалтываются, теряются среди сглаженных острых углов и осторожных недоговорок. В общем, пиетет — чувство благородное, но хорошую книгу пиететом не напишешь.
Понятно, что писать биографию человека, жившего не сто или двести, а пять, десять, пятнадцать лет назад, всегда нелегко, и чем ближе, тем тяжелее. Слишком много свежих ран, потенциальных обид, многие персонажи еще живы и норовят подсказать биографу единственно верную интерпретацию. Прибавим сюда идиотские законы об авторском праве, благодаря которым наследники могут куражиться и издеваться над биографом, как им угодно. В общем, шаг вправо, шаг влево — скандал, а то и судебный процесс. Но это сложности, так сказать, внешние. А есть же, как мы видим по истории кабаковпоповского «Аксенова», еще и внутренние ограничения, естественные для интеллигентного автора: не обидеть, не задеть, не скомпрометировать («желтые» биографии в расчет сейчас не берем). Меру этим ограничениям, впрочем, каждый устанавливает сам и обходит их тоже каждый по-своему. Например, один биограф рискнет написать, что вторая жена NN «в гораздо большей степени», чем первая, «была ориентирована на, так сказать, статусную сторону жизни», — а другой сравнительную характеристику опустит. Один упомянет, что сын NN от первого брака, давно живущий с матерью и отчимом в другой стране, после смерти отца перестал общаться с его родными, — а другой промолчит.
Правда, Усыскин, по-моему, несколько переусердствовал в стремлении превратить биографию Маневича в краткий курс советской и постсоветской — а отчасти и досоветской — истории. Сноски, объясняющие, что такое ОВИР, стройотряд, «Жигули» или погром, откровенно избыточны — вряд ли человек, до такой степени лишенный представления об истории отечества, заинтересуется книгой о не слишком известном за пределами Питера политике и экономисте. То же касается, скажем, экскурса в историю антикосмополитической кампании и советского антисемитизма вообще.
Зато упомянутый очерк истории реформ оказался весьма интересным. Помимо прочего, там есть одна поразительная мысль: описывая деятельность гайдаро-чубайсовской команды, Усыскин замечает, что основы рыночной экономики они заложили, кое-какие демократические институты (пусть и не очень, как выяснилось, жизнестойкие, легко превращающиеся в папье-маше без начинки) худо-бедно сформировали, а вот вопросами долгосрочной национальной стратегии (ее еще принято — не очень удачно — называть национальной идеей) не озадачивались — поэтому с ней полный швах в итоге. Это действительно так. Но ведь как интересно получается: что придумали полтора десятка человек 20 лет назад, то в стране и существует. А что выходило за пределы их круга интересов и компетенции — того нет до сих пор. Скажем, юриспруденцией, судом, правоохранительными органами они всерьез не занимались — вот мы и имеем то, что имеем. «Они делали то, что могли, как могли, и знали то, что знали. Малонасыщенная советская интеллектуальная среда оказалась неспособна сгенерировать сколько-нибудь плотный слой компетентных дискуссий», — формулирует Усыскин. Но ведь выходит, что и постсоветская оказалась немногим лучше.
Вот, кстати, и оправдание этой книги. Если практически все хорошее — точнее сказать, нормальное — в окружающей нас действительности создано усилиями весьма и весьма небольшой группы людей, то понятно, что каждый из них заслуживает персонального жизнеописания. И очень хорошо, что таковые появляются*.
*Практически одновременно с книгой Усыскина в издательстве «Время» вышел биографический роман Мариэтты Чудаковой «Егор» — «книжка для смышленых людей от 10 до 16», героическая и трогательная попытка создать на основе биографии Гайдара ролевую модель для поколения 2010-х.
Читайте также: Сергей Солоух о книге «Аксенов»
