«Обыденному» сознанию кажется странным, когда мемуары или переписка какого-нибудь полузабытого писателя переиздаются прежде его художественных произведений. На самом деле это почти всегда оправданно: романы, пьесы, стихи, даже казавшиеся современникам шедеврами, в большинстве уходят вместе со своим временем, сохраняя интерес лишь для историков литературы. А вот воспоминания или письма, содержащие подробности литературного быта или театрального закулисья, вполне живо читаются и век спустя. Рискну заметить, что писатели, кроме фигур совсем уж первого ряда, ценны не столько текстом, сколько контекстом. И контекст этот живет даже тогда, когда составлявшие его тексты уже практически все умерли.
Тем не менее израильский историк русской литературы Владимир Хазан, решивший начать «презентацию» Дымова современному читателю с его воспоминаний, а не с пьес или, допустим, с рассказов, совершенно прав. Художественные тексты Дымова весьма неплохи, но тот контекст, который возникает на страницах его мемуаров, все же занятнее и ценнее. И это понятно — кому, как не ему, было писать воспоминания: везде бывал, со всеми дружил, приятельствовал, общался, был своим в театре, редакциях, издательствах, литературных собраниях, символистских салонах, религиозно-философских кружках…
Бывают книги, открывающие читателю какое-нибудь совершенно неизвестное прежде имя. За последнее время таких книг вышло немало — русская литература, как известно, богата талантами, в том числе забытыми. Гораздо реже удается открыть не писателя, а целый литературный круг, который даже контурами не намечен на историко-литературных картах.
Хазан совершает именно такое открытие — иерусалимский двухтомник Дымова представляет влиятельную в начале XX века русско-немецко-еврейскую группу литераторов, совершенно отсутствующую в сознании современных историков литературы. То есть отсутствует представление о ней как о группе: Аким Волынский или сам Дымов, конечно, всем специалистам по русской литературе известны. Но хоть сколько-нибудь детально представить себе тот круг, в котором Волынский был центральной фигурой и куда кроме него и Дымова входили Шолом Аш, Осип Мельник, Борис Бурдес, Пауль Бархан, Анатолий Шайкевич, до появления этого двухтомника мы не могли.
Насколько основательно забыт этот круг, очевидно хотя бы из такого примера. В 1905 году чешский историк философии, будущий президент Чехословакии Томаш Масарик с негодованием сообщал русскому философу Эрнесту Радлову, что, по результатам проведенного им расследования, Мельник, переведший «Книгу великого гнева» Волынского на немецкий и расхваливший автора в предисловии, и сам Волынский — одно и то же лицо. Дескать, у них совпадает почерк, они пишут одинаковыми чернилами и письма им надо отправлять по одному и тому же петербургскому адресу. И современный публикатор этого письма с Масариком полностью солидаризуется, никак этот пассаж не комментируя!
Впрочем, Дымов близко общался и с куда более известными фигурами, среди которых Леонид Андреев, Бунин, Тэффи, Собинов, Александр Добролюбов. Все они также присутствуют и в дымовской книге воспоминаний «То, что я помню» («Вос их геденк» в идишском оригинале), составившей первый том, и в материалах второго тома, куда вошли письма Дымова и к нему, а также дополняющие «То, что я помню» мемуарные заметки Дымова из газет и архивохранилищ.
Но все же куда интереснее и важнее панорама газетно-театрального Петербурга начала века, составленная по преимуществу из лиц более или менее неизвестных современному читателю, и не только тому, которого принято называть «широким». Здесь и братья Кугели, из которых относительно известен только один — театральный критик Александр Рафаилович, и актер-выкрест Павел Вейнберг, составивший себе имя рассказыванием с эстрады антисемитских анекдотов, и влиятельный правый журналист Гурлянд, тоже из выкрестов, и издатель «Биржевых новостей» Проппер, и друг первых русских символистов, дядя Дымова Яков Эрлих…
Мемуары Дымова богаты материалом и хорошо написаны. Кажется, единственный их недостаток в том, что они доведены только до 1905 года. Дымов умер в 1959-м, но написать связный текст о последних пятидесяти с лишним годах своей жизни не успел. А жаль, в этот временной отрезок вместилось много всего: «башня» Вячеслава Иванова, участие в «Сатириконе», всероссийская слава как фельетониста, мировой успех пьесы «Ню», успешная карьера американского идишского драматурга и голливудского сценариста, промежуточное положение эмигранта, печатающегося в советских газетах и любезничающего с Луначарским, знакомство с Эйнштейном (ему, впрочем, посвящен отдельный очерк, републикованный во втором томе) и Капабланкой. Хватило бы еще на несколько томов.
Практически одновременно с иерусалимским двухтомником вышел иерусалимско-московский однотомник — «выжимка» из первого издания, точнее, из его второго тома. Воспоминания «То, что я помню» здесь оставлены «за бортом», книга составлена из дымовских мемуарных очерков, частично разбросанных по труднодоступной периодике 1910–1950-х годов, частично извлеченных составителем из американского архива Дымова. Уже название — «От Айседоры Дункан до Федора Шаляпина» — свидетельствует об установке на громкие имена, способные привлечь относительно массового читателя.
На это же направлены и все прочие изменения. В композиции второго тома из двухтомника использовано остроумное ноу-хау Хазана. Том выстроен по алфавитному принципу и состоит из пяти десятков разделов, каждый из которых посвящен отношениям Дымова с тем или иным «персонажем», от Леонида Андреева до уже упоминавшегося Якова Эрлиха. Понятно, что такой прием помогает представлению дымовского круга именно как круга (вспомним название тома — «В дружеском и творческом кругу Дымова»). Получается своего рода «дымовская энциклопедия», по крайней мере, материалы к таковой. «Гешаримская» же книга — это именно сборник, алфавитный принцип здесь заменен хронологическим.
Очерк Хазана о Дымове по сравнению с двухтомником в однотомнике сокращен в пять раз — со ста с лишним страниц (целая монография) до двадцати с небольшим. Комментарий, правда, оставлен в неприкосновенности и составляет больше половины объема книги…
Полезно ли такое «облегченное» издание при наличии научного иерусалимского? Мне кажется, что да. Во-первых, тираж двухтомника невелик, и до России он дойдет в считанном числе экземпляров, а «гешаримское» издание — вот оно, на прилавках московских книжных. Во-вторых, Дымов, как и положено журналисту, умел писать живо и незанудно, так что воспоминания его рассчитаны не только на специалистов, но и на всех, кто любит мемуарную литературу. Имена, опять же, мелькают громкие: Герман Гессе, Керенский, Стефан Цвейг, Корней Чуковский… Так что, надо думать, «гешаримский» томик найдет своего читателя. А историк литературы и культуры, конечно, будет пользоваться двухтомным «полным» изданием и благодарить составителя за образцово проделанную работу.
