16 сентября 1666 года стало черным днем для десятков тысяч евреев: Шабтай Цви, в котором они видели долгожданного Мессию, в присутствии турецкого султана возложил себе на голову тюрбан, произнес шахаду и взял себе имя Мехмет Эфенди.
Однако, по мнению польского историка Павла Мачейко, в действительности все обстояло несколько иначе. Многочисленные саббатиане вовсе не отказались от прежних взглядов, но осели в разных странах Европы, преимущественно в Подолии, где вели внешне благочестивую жизнь, а вдали от посторонних глаз следовали учению Шабтая и саббатианским ритуалам, варьировавшимся от особых молитв до коллективных радений и практики сексуального гостеприимства.
Среди подольских «криптосаббатиан» встречались городские раввины, главы йешив и религиозных судов. Но свои взгляды эти люди держали в тайне и даже время от времени подписывали антисаббатианские документы (не имевшие, впрочем, никаких практических последствий), а еврейский истеблишмент предпочитал закрывать глаза на происходящее и избегать ненужных скандалов, которые бы продемонстрировали христианскому миру внутреннюю слабость польского еврейства. В результате, пишет Мачейко,
К середине XVIII века Подолия стала для иудаизма тем же, чем был Лангедок XII века для христианства: диссидентской провинцией, где гетеродоксия практиковалась гласно и публично. Подолия была единственным местом, где почти через сто лет после обращения Шабтая Цви в ислам множество евреев практически открыто исповедовало саббатианство.
Устраивавший и еретиков, и еврейские власти status quo был необратимо нарушен после возвращения в Польшу Яакова Франка – уроженца Подолии, несколько лет прожившего в Турции, где он безуспешно пытался объединить и возглавить местных дёнме. В отличие от польских саббатиан, Франк не считал нужным скрывать свои взгляды, и устраивал саббатианские радения (по некоторым источникам — с участием обнаженных женщин, символизировавших Тору или Шехину) открыто и почти демонстративно.
Они взяли жену местного раввина, который тоже принадлежал к секте, женщину красивую, но лишенную скромности, раздели ее и водрузили ей на голову корону Торы, посадили ее под балдахин, как невесту, и танцевали вокруг нее. Они ублажали свои сердца музыкой, подобно царю Давиду… Танцуя, они целовали ее и называли «мезузой», как будто целовали мезузу.
Еврейский истеблишмент лишился возможности дальше игнорировать проблему и вынужден был принять, наконец, меры по искоренению ереси.
По словам Мачейко, первоначальный успех Франка был столь фантастическим, а опасения власть имущих столь значительными, что это привело к образованию совершенно неожиданных союзов. Практически с первых же дней конфликт между франкистами и ортодоксами разбирали нееврейские суды, сначала светские, а затем и религиозные. В еврейской историографии это традиционно рассматривается как вопиющее нарушение судебной автономии, которой польское еврейство обладало на протяжении столетий. Однако документы, приведенные Мачейко, свидетельствуют, что инициатива обращения в церковный суд принадлежала именно ортодоксам, которые надеялись расправиться с еврейскими еретиками руками христиан. При этом раввины проявили недюжинное знание церковных канонов, полагавших правом и даже обязанностью католической церкви преследовать не только христианских, но и иноверческих еретиков.
Идеологом подобного сотрудничества стал р. Яаков Эмден из Альтоны, заслуживший к тому времени репутацию непримиримого борца с саббатианством. Исследователи до сих пор удивляются знаменитому посланию Эмдена, в котором альтонский раввин пытается доказать своим еврейским читателям «кошерность» христианства в качестве нееврейской религии. По мнению Мачейко, неожиданную «толерантность» Эмдена следует рассматривать в контексте его антисаббатианской и антифранкистской политики: раввин надеялся, что представители традиционных и «легитимных» религий, иудеи и христиане, смогут объединиться, чтобы совместными усилиями уничтожить новую секту, попирающую не только божественный, но и естественный закон.
Правда, обращение к христианским властям принесло прямо противоположные результаты. Польский епископат с успехом использовал франкистов против «талмудистов»: в ходе публичного диспута, устроенного во Львове, первые обвинили своих оппонентов в ритуальном использовании христианской крови, якобы предписанным уже Талмудом. Осознав опасность, польские евреи срочно обратились за помощью в римскую курию (гораздо более терпимую к иноверцам, чем польская церковь). Как пишет Мачейко, этот шаг оказался спасительным — по поручению Ватикана несколько христианских гебраистов провели экспертизу, доказавшую полную несостоятельность франкистских обвинений.
Через несколько месяцев Франк и несколько тысяч его последователей перешли в католичество. Обычно евреи делали все возможное, чтобы не допустить крещения даже самых закоренелых еретиков и преступников: в ход шли уговоры, подкуп, похищение и убийство.
«В Польше евреи неоднократно пытались похитить или убить выкрестов или потенциальных выкрестов. Последний документированный случай убийства отцом своего сына, выразившего желание стать христианином, датируется 1869 годом», — пишет Мачейко.
Однако в случае с франкистами все обстояло ровно наоборот: не только католические власти, но и еврейский истеблишмент настаивали на скорейшем крещении еретиков, видя в этом единственный способ защитить свою паству.
Расчет этот полностью оправдался. Вскоре после крещения Франк, под влиянием культа Ченстоховской Богоматери создал оригинальную эсхатологию, называя следующим Мессией свою дочь Еву. Однако популярностью эти идеи не пользовались, и спустя несколько десятилетий крестившиеся франкисты окончательно растворились среди христиан. Что же до евреев, то массовое крещение адептов очередного лжемессии заставило оставшихся саббатиан если не отказаться от веры, то снова уйти в подполье. А остальное доделал хасидизм, став — вместо саббатианства и франкизма — прибежищем мистиков и социальных бунтарей.
Гершом Шолем и Шмуэль Фейнер полагали Франка предтечей еврейской ассимиляции. Мачейко с этим выводом не соглашается — своего героя он ставит на одну доску с Калиостро, Казановой и Сен-Жерменом. Однако, в отличие от этих прославленных авантюристов, Франку повезло родиться в нужное время и нужном месте, чтобы создать и возглавить массовое религиозное движение. И пусть Франк оказался «калифом на час», его головокружительное восхождение настолько серьезно поколебало обычаи еврейской религиозно-политической элиты, что той пришлось искать совершенно немыслимые прежде союзы и комбинации и серьезно пересматривать представления о том, кто «свой», а кто «чужой».
