19 июля (по старому стилю) 1914 года в России был опубликован Высочайший манифест об объявлении войны Германии. А 26 июля состоялось чрезвычайное заседание Государственной Думы, в ходе которого представители оппозиции и национальных меньшинств в один голос заявили о преданности родине и престолу.

Людвиг Люц, представитель немецких колонистов, заявил: «Немцы, населяющую Россию, верноподданные Его Величества, сумеют защитить достоинство и честь великого государства». Н.М. Фридман, выступивший как предстатель российского еврейства, заявил, что «мы, евреи, всегда чувствовали себя сынами России и всегда были верными сынами своего отечества». Барон Г.Е. Фелькерзам провозгласил, что прибалтийские немцы безусловно выполнят свой долг.

Многочисленные германские и австрийские подданные, жившие в России, в Думе представлены не были и о своей лояльности с ее трибуны заявить не могли. Тем не менее правительство поспешило заявить, что жизнь, имущество и права граждан вражеских держав, не замеченных во враждебной деятельности, находятся под полной защитой русского правительства. (То, что права российских граждан будут соблюдены, считалось как бы само собой разумеющимся.)

Однако, пишет американский историк Эрик Лор, на практике власти практически сразу приступили к осуществлению целого комплекса репрессивных мероприятий против обладателей неблагонадежного гражданства, национальности и вероисповедания. Первыми жертвами стали, естественно, проживавшие в России подданные Центральных держав — десятки тысяч немцев и австрийцев были помещены в специальные лагеря или просто высланы во внутренние губернии под надзор полиции. В принципе, подобные меры принимались во всех воюющих странах, включая далекую Австралию. Однако российская политика носила тотальный характер — жертвами депортаций нередко становились не только мужчины призывного возраста, но и дети, женщины, старики и даже родственники солдат российской армии. Но главное, в России аналогичные меры вскоре начали применять как в отношении иностранцев, так и против собственных подданных «неправильной» национальности. Главными жертвами массовых высылок во внутренние губернии стали российские немцы и евреи — и в том и в другом случае счет переселенцев шел на сотни тысяч. Кроме того, с Кавказа во внутренние губернии было выслано несколько десятков тысяч мусульман, заподозренных в симпатиях к Турции.

Репрессивная политика касалась не только отдельных лиц. До войны германские подданные и русские немцы владели в России сотнями предприятий и миллионами десятин плодородных земель. После 1914 года правительство приступило к планомерной русификации экономики: «вражеские фирмы» закрывались, земли немецких колонистов подлежали секвестру. (Как водится, среди пострадавших оказалось множество случайных жертв — например американская фирма швейных машинок «Зингер», ошибочно объявленная германской). Как полагает Лор, конечной целью правительства было полное вытеснение германского капитала из отечественной экономики.

Репрессивную политику правительство, естественно, оправдывало заботой о безопасности. Однако, пишет Лор, в значительной степени оно руководствовалось внутриполитическими соображениями. Во-первых, в стране, ставшей после 1905 года конституционной монархией, власти не могли не считаться с массовыми антигерманскими настроениями, охватившими Россию с началом войны и достигшими кульминации во время московского погрома 1915 года.

Советские историки утверждали, что «пролетариат» не участвовал в московском погроме; дореволюционная общественность обвиняла в организации лично градоначальника Адрианова. Изучив материалы секретного расследования, проведенного по горячим следам, и другие свидетельства, Лор пришел к выводу, что оба утверждения безосновательны. Рабочие не просто активно участвовали в погроме, но выступили его зачинщиками. Что же до Адрианова — он честно пытался остановить насилие, хотя действовал недостаточно энергично, долгое время запрещая полицейским стрелять, — по его словам, во время войны он не мог приказать стрелять по толпе, поющей патриотические гимны и идущей, пусть даже на погром, с портретами государя императора.

Впрочем, антинемецкие настроения были свойственны не только рабочим. С началом войны российское купечество (голосовавшее за октябристов и левее) развернуло мощную кампанию против немецкого экономического влияния, призывая к созданию русской национальной экономики. Не осталась в стороне и правая пресса, добавившая германских подданных и русских немцев к традиционному списку внутренних врагов — евреям, полякам и революционерам.

Чиновники по всей империи были чувствительны к статьям в популярных правых газетах и к малейшему намеку на мягкость того или иного бюрократа в борьбе с немецким засильем. Крупный чиновник МВД Харламов признавался, что отклонял много ходатайств, опасаясь увидеть свою фамилию на страницах «Нового времени».

Во-вторых, с началом войны страну охватила волна шпиономании. Повсеместно ходили фантастические слухи о сигналах, передаваемых неприятелю, тайных телефонных проводах, многочисленных диверсиях и актах саботажа. При этом и военные, и общественность подозревали в шпионаже в первую очередь тех, у кого могли быть мотивы желать победы Германии и ее союзников, — германских и австрийских подданных, русских немцев, кавказских мусульман, евреев, якобы надеявшихся получить от немцев равноправие…

В-третьих, в либеральных салонах и клубах шли постоянные разговоры о немецких симпатиях, тайных сепаратных переговорах и просто измене придворной камарильи и особенно императрицы-немки. От слов некоторые либералы переходили к делу: к примеру, депутат-прогрессист Мансырев в 1916 году демонстративно отказался от председательства в думском Комитете по борьбе с германским засильем, поскольку правительство якобы оказывало покровительство крупным остзейским землевладельцам.
Подобные разговоры и демонстрации подрывали престиж правительства, вынуждая его доказывать свой патриотизм с помощью жестких мер против немцев и других подозрительных инородцев. Как водится, наибольшее усердие при этом нередко демонстрировали министры и губернаторы с характерными фамилиями, например премьер Штюрмер или херсонский губернатор барон Гревениц.

История знает примеры, когда репрессивные меры против нелояльных меньшинств способствовали укреплению государства (депортация судетских и силезских немцев, израильская Война за независимость и т.д). Однако для Российской империи последствия националистической политики военных лет оказались самыми разрушительными. В результате репрессий несколько сот предприятий, в том числе выполнявших военные заказы, оказались ликвидированы. Разорилось множество русских фирм, связанных с немцами экономическими или кредитными отношениями. Несколько миллионов десятин сельхозугодий, отобранных у немецких колонистов, пришли в запустение. Массовое выселение немцев из Лифляндии и Эстляндии резко усилило позиции местных латышей и эстонцев и в конечном итоге способствовало отделению этих губерний. И, наконец, десятки тысяч озлобленных и разоренных переселенцев, прежде настроенных лояльно и даже консервативно, стали бесценным кадровым резервом для радикальных революционных партий. Словом, полагает Лор, попытавшись укрепить империю мерами против подозрительных инородцев, российская власть, сама того не желая, фактически ускорила собственное крушение и распад.