Так глубоко довольны собой
Что подумаешь – в том их призванье!
На днях один близкий человек спросил меня: «Вы (бываете) недовольны собой? Какие вообще у вас внутренние критерии качества?» Я тут же внутренне споткнулся и решил написать об этом. Но не с морально-этической позиции — она очевидна, — а со структурной.
Я привык быть недовольным собой. Иногда результат плох по моей вине, иногда — из-за исполнителей или из-за организаторов. Но я все равно профессионально приучен брать вину на себя. Я говорю себе: значит, надо было писать проще/надежнее/короче, надо было предвидеть нехватку репетиций, недружелюбную акустику/публику/освещение.
Нормальное состояние. Практически по умолчанию. Но я потому споткнулся о вопрос, что в его постановке недовольство собой соседствовало с внутренними критериями качества. Это соседство кажется мне небесспорным.
Что значит брать вину на себя? Становиться на сторону слушателя. Который, как мы знаем, нередко досадует — мол, нельзя ли было попрямее, чтоб не продираться сквозь непонятные правила игры? Глядишь, и потери от разных привходящих обстоятельств оказались бы менее значимыми. Бывает, я и сам думаю так про чужую музыку, да и про свою тоже. Полезное это дело, думать о людях на том конце communication tube. Или даже за этих людей. Но вот вопрос: разве тот конец не присутствует во мне? Разве я не есть свой первый слушатель?
Акт сочинения — дело комплексное. Он вбирает в себя всю технологическую цепочку. От замысла через нотацию (что бы ни выполняло ее роль, от скрупулезной партитуры до устных инструкций), воображаемое звуковое воплощение, — к гипотетическому восприятию и оценке. Эта последняя предположительна, но возможна только при допущении, что мое оценивающее alter ego, поставленное в конец цепочки, обладает примерно теми же базовыми реакциями и слуховым опытом, что и некая усредненная фигура слушателя.
Ключевое понятие — оценка, но о ней позже. Пока же надо предпринять социально-лирическое отступление.
Многие мои коллеги настаивают на уникальности каждого слушателя. Я уникален, ergo, мой слушатель уникален, ergo, единственно возможное отношение — доверять ему, как самому себе. По-моему, эта уникальность — скорее прокламация, лозунг. Очень правильный, очень социокультурно полезный для «честной» композиторской практики. Даже, я бы сказал, единственно возможный. Я тоже так думаю и так сочиняю. Для себя и для того парня. Но я не могу представить себе «того парня» иначе как мною самим. С некоторыми особенностями и поправками, не вполне мне известными, но — см. выше — не превышающими некоторого критического порога.
Отсюда другая модель, в дополнение к модели «есть любители того, а есть любители этого, и никто не составляет большинства». Есть минимальная страта «я сам», совпадение стереотипов восприятия — 100%. Есть страта, допустим, очень близких коллег или многолетних друзей, там процент совпадения меньше, а разброс больше. По мере расширения страты растет разброс стереотипов восприятия и уменьшается гипотетический «общий опыт», на который — см. выше — я вынужден интуитивно опираться в своей адресации «тому парню».
Сама интенция «уникум – уникуму» не могла бы возникнуть, не будь с обоих концов предполагаемого — и довольно широкого — совпадения опыта, вкуса, воспитания.
Какое отношение все это имеет к проблеме самооценки и критериям качества? Самое непосредственное. Как собственный оценщик я не могу быть ничем иным, кроме как эмуляцией усредненной суммы ожиданий. В то же время я знаю, что в реальности она не встречается: каждый живой слушатель в большой мере с ней не совпадает.
Так что в целом все проще. Чем более необычное или рискованное сочинение я пишу, тем сложнее мне найти хоть какую-то более-менее срединную «точку слуха», с которой я мог бы его оценить. Даже после исполнения, не раз послушав запись, я чувствую себя дезориентированным — видимо, продолжая вихляться в вышеописанной позиции вымышленного лица. То мне кажется, что я молодец. То казню себя за то, что сваял полное фуфло. Но с течением времени эти биполярные эволюции теряют амплитуду, я свыкаюсь с тем, что получилось.
Похожая история и с моим слушателем. По прошествии времени он не «понимает», он «привыкает» — только, конечно, вчуже. И тут я возвращаюсь к его месту в технологической цепочке. Он оценщик, валидатор. Оценка — это то, что совершается после события. Сухой остаток, суждение, образ, ячейка с биркой, место в камере хранения долговременной памяти. Отредактированная сосна. Комикс вместо фильма. Ясно, что этот экстракт находится в крайне сложных отношениях с живой субстанцией, из которой он по необходимости вытянут.
«Наконец-то коротко и ясно, и зачем было городить всю эту муть?» — посетует читатель, и я наперед с ним соглашусь. Что поделать, тут как в музыке: важен не результат, а процесс. Такой, значит, я мутный сочинитель.
